Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер. Страница 69

Правда, тирания секретной полиции смягчалась ее коррумпированностью. С одной стороны, КГБ глубоко проник в церковные институты, но, с другой стороны, церковные сановники научились искусству завоевывать расположение КГБ с помощью небольших (а иногда и больших) подношений, пирушек и тому подобного [386].

Высшие церковные иерархи, которые не были прямыми агентами, сами вызывались помогать и вели себя в полном соответствии с пожеланиями партии и правительства. Их не нужно было инструктировать: опыт и инстинкт подсказывали им, чего от них ждут. Менее чем за год до августовского путча патриарх Алексий II заявил в интервью «Правде»: он молится за то, чтобы разногласия внутри партии не углубились и не привели к катастрофе, — молитва, на которую Бог, очевидно, не обратил внимания. В 1989 году митрополит Питирим посетил Высшую партийную школу и на вопрос, как он себя чувствует в этом странном месте, ответил: «Естественно и легко» [387]. У церкви и у партии, заметил митрополит, одни и те же проблемы: мир во всем мире, культура, моральное состояние общества — так что есть широкое поле для сотрудничества.

Примерно в то же время в издательстве «Прогресс» вышла пропагандистская брошюра Питирима. По мнению «министра иностранных дел» Русской православной церкви, между церковью и государством существуют и всегда существовали отличные отношения. Если советская власть и наказывала некоторых священников, то лишь из-за политической враждебности к режиму.

Однако духовенство постепенно поняло, что оно потеряет паству, если будет настаивать на своей оппозиции правительству, которое пользуется поддержкой большинства народа. В настоящее время в церкви нет диссидентов. Якунин, например, в 1966 году был лишен сана и осужден вовсе не за христианскую деятельность, а за спекуляцию иконами на черном рынке. Очень жаль, что введенные в заблуждение зарубежные священнослужители поддерживают таких недостойных людей.

Подобные выступления были правилом, а не исключением, и церковные издания были переполнены ими. И хотя эти изъявления лояльности были, мягко говоря, несколько преувеличенными, во всяком случае, они повторялись так долго, что, вероятно, стали второй натурой.

В июне 1990 года Алексий, митрополит Ленинградский и Новгородский, был избран пятнадцатым патриархом Русской православной церкви. В то время многие интересовались, станет ли он пятым советским патриархом или пятнадцатым русским. Его политические заявления после избрания звучали умиротворяюще, от них веяло новым духом независимости. Он нашел добрые слова для патриарха Тихона, который был противником советской власти в начале 20-х годов. Алексий II постепенно отмежевался от «сергианства» — политики подчинения партии. Позднее он сказал, что трагедия Сергия была в том, что он пытался честно договориться с преступниками, узурпировавшими власть [388]. На вопрос о том, удручали ли его гонения коммунистов на церковь, патриарх ответил словами Максимилиана Волошина: «В пытках мы выучились верить и молиться за палачей» [389].

Хотя либералы считают, что часть патриархата стремится к новому политическому альянсу — между фундаменталистами, патриотами и коммунистами, сам Алексий II не поддерживает такие устремления. Он говорит, что у него нет никакой политической программы кроме Евангелия. Когда видный правый парламентарий Блохин заявил, что пытался добиться поддержки патриарха в создании режима по типу франкистской Испании, Алексий II опубликовал заявление, что он никогда не обсуждал подобных тем [390]. Когда правые предложили патриарху вторично лишить Якунина сана, так как его парламентская деятельность носит «антихристианский» характер, Алексий II ответил, что не в обычае Русской православной церкви предпринимать такие шаги по политическим соображениям [391]. Когда «Литературная Россия» опубликовала воззвание национал-коммунистических писателей и общественных деятелей, подпись патриарха, оказавшаяся среди их подписей, была тут же снята.

Патриарх никогда не претендовал на непогрешимость, он не раз просил свою паству простить его и молиться за него [392]. Наиболее откровенным и трогательным свидетельством личного покаяния было его интервью в «Известиях». Здесь он говорил о навязанной пассивности, о лояльности властям, об умолчаниях — своих собственных и других руководителей церкви, — которые причинили страдания Богу и людям; он просил о прощении, понимании и молитве. Интеллигенция не слишком доверяет патриарху: в дни августовского путча 1991 года он медлил с осуждением путчистов; правда, это все-таки было сделано, — но с опозданием. Вместе с Ельциным в Белом доме были священники-диссиденты вроде Якунина. Поведение церкви в эти критические дни стало объектом тщательного расследования, которое выходит за рамки настоящей книги. Здесь достаточно сказать, что патриархат явно не торопился с выражением своей позиции. Одно из обвинений, выдвигаемых против патриарха, — «культ» Алексия II: окружение превозносит его как «орудие Святого духа». Такой культ, «идеологизированный и пропагандистский», отмечают одни критики, — в духе прежней советской, а не православной традиции. Другие, например Сергей Аверинцев, чья принадлежность к либеральным кругам несомненна, защищают патриарха: ведь именно он осудил кровопролитие в Вильнюсе. Один православный интеллигент заявил, что предполагаемый флирт между патриархом и «патриотическими силами» носит односторонний характер и что интеллигенция, усиленно критикуя церковь, повторяет свою классическую ошибку: она огульно осуждает религию и церковь, что было типично для эпохи до 1917 года и порицалось еще авторами сборника «Вехи» [393].

Однако доброжелатели патриарха в демократическом лагере отмечают, что он — единственный иерарх, который «публично и безоговорочно» покаялся в прежних компромиссах с партийной идеологией. Намекали, что во время путча произошел раскол: патриарх хотел выступить на стороне демократов, но двенадцать членов Святейшего Синода не согласились (в Синоде патриарх имеет два голоса, шесть членов Синода — постоянные и шесть — временные). Некоторые сравнивают положение Алексия II в Синоде с положением Горбачева в Политбюро в начале перестройки, когда у нового Генерального секретаря не было нужного большинства для проведения его политики [394].

Святейший правительствующий Синод был учрежден в 1721 году Петром I после ликвидации патриаршества. Нынешний состав Синода подвергается суровой критике. Отмечают присутствие в нем митрополита Киевского, бывшего агентом КГБ. Отмечают и то, что Ювеналий не может быть членом Синода: церковный закон запрещает членство в нем епископов, не имеющих своей епархии. Кирилл, глава Отдела внешних сношений, тоже привлекает всеобщее внимание: он — выученик митрополита Никодима, одного из теоретиков «богоблагословенности» коммунизма. Из архивов КГБ стало известно, что на выборах патриарха в 1970 году Алексий поддерживал кандидатуру Никодима (выбран был Пимен). Но, учитывая «византийский» характер отношений между церковью и КГБ, можно рассудить и так: в то время Алексий считал, что его поддержка сделает Никодима нежелательным для секретных служб.

Отмечались и другие аномалии. Чем можно объяснить, что Отдел внешних сношений патриархии имеет сто сотрудников — в основном агентов КГБ, тогда как в других отделах, включая личный штат патриарха, служат по десять человек? Главный составитель речей патриарха Кураев доказывал в своей обширной статье, что православие и либерализм несовместимы, что христианские ценности нельзя отождествлять с демократической идеологией и потому, заявил он, «я — не демократ» [395]. Все это указывает на разногласия в руководстве церкви по многим вопросам и серьезную ограниченность власти патриарха. Подобно славянофилам, Алексий II верит в особую судьбу России, отличную от судьбы других народов. Он стоит за возрождение Святой Руси и лучших российских традиций. Но в то же время он говорит, что было бы утопией мечтать о восстановлении того, что было семьдесят или триста лет назад. Русское православие — не просто национальная идеология, это стремление к жизни в Боге, и с этой точки зрения все политические и национальные факторы отходят на второй план.