Черная сотня. Происхождение русского фашизма - Лакер Уолтер. Страница 9

В отличие от некоторых славянофилов, почвенники не считали петровские реформы абсолютным злом и не заявляли, что образованные классы предали простой народ, остающийся единственным хранителем национальных традиций.

Вместе с почвенниками и славянофилами Достоевский считал, что союз царя с народом — самый прочный оплот от буржуазного Запада, именно благодаря этому союзу Россия практически невосприимчива к революционным искусам. Он предсказывал, что великие державы Европы падут, подорванные изнутри неудовлетворенными демократическими чаяниями низших классов. В России, напротив, этого не может произойти, так как люди здесь счастливы и станут еще счастливее в будущем. Таким образом, в Европе останется только один колосс — Россия, и произойдет это раньше, чем думают многие. При этом Достоевский испытывал великий страх перед революцией, о чем как раз и свидетельствуют «Бесы».

В мышлении Достоевского внутренние противоречия куда более примечательны, чем логика и системность. Он не раз говорил об универсальной, всеобъемлющей гуманности русского народа, о том, что истинная «русскость» способна воспринять все великие европейские ценности, но сам постоянно бил в шовинистические барабаны, призывал к войне против турок и к завоеванию Константинополя, нападал на католическую церковь, а это не слишком соответствовало идеалам гуманизма. В 1863 году Достоевский написал в записной книжке, что национальное бытие — не конечная цель человечества и только во всеобщей гуманности оно придет к полной и гармоничной жизни. Но этого можно достигнуть, только опираясь на самобытную национальность каждого народа. Всеобщие человеческие ценности — отдаленный идеал, а пока что представляется допустимым всячески подчеркивать национальную исключительность (самобытность) и бороться против действительных или воображаемых врагов нации. В этом контексте интересен антисемитизм Достоевского. Иногда Достоевский отрекался от него, и, действительно, можно утверждать (как это делает Джозеф Франк [27]), что Достоевский ненавидел поляков больше, чем евреев, и что, во всяком случае, его антисемитизм был логически обусловлен общей ксенофобией. (Кулаков, например, он боялся и ненавидел не меньше, чем «жидов».) Но загадка все же остается: поляки, иезуиты, турки были реальными противниками, и чуткие русские патриоты могли видеть в них некую потенциальную угрозу. Однако в 70-х годах прошлого века евреев не было среди руководителей русского революционного движения, они не оказывали заметного влияния на социальную и культурную жизнь России, не было их и среди ведущих политиков и экономистов. Очень немногие евреи жили вне черты оседлости. Трудно сказать с уверенностью, довелось ли Достоевскому (или Ивану Аксакову, самому рьяному антисемиту среди славянофилов) встретить еврея во плоти или говорить с ним; ясно, что они не были хорошо знакомы ни с одним евреем. Среди ведущих персонажей романов Достоевского нет ни единого еврея. Почему слабое, угнетенное и относительно небольшое национальное меньшинство вызывало такие же страхи и агрессивные чувства, как вампиры и упыри? Ясного ответа на этот вопрос нет. Возможно, евреи были некоей абстракцией или же потенциальными соперниками, претендующими, как и русские, на роль избранного народа. Но если вспомнить о реальных условиях, в которых жил в те времена «избранный народ», такое объяснение представляется неудовлетворительным.

Столетием позже этот синдром возвращается к русской правой. Во времена, когда этнические русские преследуются и изгоняются из многих мест бывшего Советского Союза — от Литвы до Средней Азии, от Молдовы до Кавказа, глашатаев и наставников русской правой занимает не реальная опасность, грозящая соотечественникам, а дискуссии о «сионистах», большинство из которых мечтает лишь о том, чтобы покинуть Россию.

Взгляды Достоевского на религию привлекают уже несколько поколений мыслителей как в России, так и вне ее; ими интересовались философы-экзистенциалисты и вообще все, кого занимают вопросы веры и зла.

Достоевский восхищает нынешнюю правую своими obiter dicta [28]. насчет инородцев, буржуа, западников, социалистов, католиков и евреев. Но культ этот основан — во всяком случае, отчасти — на недоразумении, и в политическом смысле его влияние весьма ограниченно. При всех своих сомнениях и самобичевании Достоевский был прежде всего религиозным писателем, его больше занимали проблемы греховности и добра, веры, безумия и тайны, чем будущего Российской империи.

Немного пользы приносит правым и «русская идея» в трактовке Достоевского. Она действительно предполагала противостояние бесплодным попыткам копировать Европу и строить жизнь по принципам, созданным другими народами и чуждым русской национальной традиции. Но при этом также подразумевалось, что всемирно-историческое предназначение России — «пангуманизм», синтез всех идей, созданных Западом, и примирение — при посредстве русской духовности — тех элементов, которые в ином случае остались бы антагонистическими. Другими словами, Достоевский имел в виду западничество, только очищенное и поднятое на более высокий уровень. Эти идеи были слишком сложны для русской правой, да и всепоглощающее стремление Достоевского доказать, что Россия неисчерпаемо богата на жестокую самокритику, никак не помогало правой в ее политике. У славянофилов не было серьезного влияния на интеллигенцию — та даже не считала нужным оспаривать их идеи, полагая их просто «полицейской религией». Тот факт, что поздние славянофилы утратили большую часть своих прежних радикальных воззрений и сблизились с государственно-бюрократическим национализмом, может, по-видимому, объясняться негативным отношением к ним со стороны левых.

Однако идеи славянофилов принимались неблагожелательно и людьми, близкими к ним по происхождению. Из их ранних критиков наиболее известен Чаадаев, друг и наставник Пушкина. Он резко предостерегал чем евреев, и что, во всяком случае, его антисемитизм был логически обусловлен общей ксенофобией. (Кулаков, например, он боялся и ненавидел не меньше, чем «жидов».) Но загадка все же остается: поляки, иезуиты, турки были реальными противниками, и чуткие русские патриоты могли видеть в них некую потенциальную угрозу. Однако в 70-х годах прошлого века евреев не было среди руководителей русского революционного движения, они не оказывали заметного влияния на социальную и культурную жизнь России, не было их и среди ведущих политиков и экономистов. Очень немногие евреи жили вне черты оседлости. Трудно сказать с уверенностью, довелось ли Достоевскому (или Ивану Аксакову, самому рьяному антисемиту среди славянофилов) встретить еврея во плоти или говорить с ним; ясно, что они не были хорошо знакомы ни с одним евреем. Среди ведущих персонажей романов Достоевского нет ни единого еврея. Почему слабое, угнетенное и относительно небольшое национальное меньшинство вызывало такие же страхи и агрессивные чувства, как вампиры и упыри? Ясного ответа на этот вопрос нет. Возможно, евреи были некоей абстракцией или же потенциальными соперниками, претендующими, как и русские, на роль избранного народа. Но если вспомнить о реальных условиях, в которых жил в те времена «избранный народ», такое объяснение представляется неудовлетворительным.

Достоевский восхищает нынешнюю правую своими obiter dicta [29] насчет инородцев, буржуа, западников, социалистов, католиков и евреев. Но культ этот основан — во всяком случае, отчасти — на недоразумении, и в политическом смысле его влияние весьма ограниченно. При всех своих сомнениях и самобичевании Достоевский был прежде всего религиозным писателем, его больше занимали проблемы греховности и добра, веры, безумия и тайны, чем будущего Российской империи.