«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война - Лозунько Сергей. Страница 44

Внутренне дезинтегрированная, окруженная враждебно настроенными соседями (для чего Варшава, как мы отмечали выше, вовсю расстаралась с самого первого дня воссоздания второй Речи Посполитой), изначально задуманная как французский геополитический проект, Польша по определению не могла играть самостоятельную роль на внешней арене.

Та Польша, в тех территориальных границах (как мы уже обращали внимание — искусственных, несправедливых) крайне нуждалась во внешнем гаранте. И это, во-первых, должно было быть мощное государство, способное защитить Польшу от притязаний соседей (самостоятельно и/или через систему своих военных союзов). Во-вторых, этот гарант должен был быть заинтересован в существовании польского «версальского уродца» (выражение лорда Керзона в отношении государств, созданных после Первой мировой войны). Таким безусловным гарантом для Польши на тот момент могла быть только Франция, отвечавшая обоим условиям.

Созданная после Первой мировой таким образом, чтоб быть зависимой от Франции, своими захватами усилившая эту зависимость, Польша должна была делать все возможное ради прочных позиций Франции — своей, выражаясь современным языком, «крыши». Но Польша делала все с точностью до наоборот.

Ради своего самосохранения Польша — раз уж соглашалась стать такой, какой она стала после Первой мировой (имеется в виду ее территориальная и этническая структура), раз уж сама предприняла целый ряд агрессивных акций для приращения землями мощных соседей — должна была следовать в фарватере французской политики и уж точно не ввязываться в самостоятельные внешнеполитические игрища, если не сказать, авантюры.

Но поляки были сами с усами. Их тяготило любое покровительство. Их раздражало все, что подчеркивало их зависимое положение. Оттого и раздражение именно в адрес французов — своих покровителей и благодетелей.

Традиционный шляхетский гонор в полной мере давал о себе знать в политике Варшавы на внешней арене, в манерах ее дипломатии. Поляки проводили «политику престижа», над которой потешались и которой возмущались в европейских столицах. Скажем, в обзоре польско-английских отношений, направленном ИНО ГУГБ НКВД Сталину 1 апреля 1935 года, говорилось: «польское правительство ведет детскую политику престижа, мешающую упрочению мира в Европе и не соответствующую ни политическому, ни военному и ни финансовому значению Польши» [226].

Этот внешнеполитический инфантилизм поляков, сходивших с ума от своих комплексов «недооцененности», регулярно находил отображение в дипломатической переписке. Например, временный поверенный в делах СССР во Франции Розенберг в письме наркому Литвинову от 25 апреля 1934-го обращает внимание на лексику французских газет: «Французские газеты взяли кисло-сладкий тон в отношении „независимой политики“ польской „великой державы“» [227]. Эдакий тонкий французский стеб.

Или Розенберг общается в Париже с министром иностранных дел Румынии Титулеску. 18 апреля 1934-го он сообщает о данной беседе в Москву: «в его (Титулеску. — С. Л.) высказываниях по поводу Польши сквозила ирония; он как-то сказал шутя: „Остерегайтесь нападать на нас, так как будете иметь дело с Польшей“» [228].

Т. е. поляков везде считают шутами. Сами поляки, конечно, не понимают — как они смешны в своем мнимом «величии» — и пытаются при каждом случае его демонстрировать.

К 30-м годам у польского руководства обнаружилось прямо-таки маниакальное желание «поставить на место» Францию, показать, что Варшава — ровня Парижу. Возможно, это был своеобразный «синдром Моськи», задирающей слона: «Ай, Моська! знать она сильна, что лает на Слона!»

Франция к началу 30-х — это самое авторитетное в политическом и самое мощное в военном отношении государство Европы. Поэтому фрондирование французам, «осаживание» Франции по поводу и без оного, судя по всему, повышало самооценку польского руководства, добавляло «величия» в собственных глазах.

Вот в конце ноября 1933-го в серии бесед советский полпред в Польше интересуется у Бека, почему Варшава так обошлась со своим ключевым союзником — Францией, не поставив ее в известность о демарше Гитлера — Липского. Бек несколько раз повторяет, что это в отместку: «А Франция столько интересующих нас вопросов разрешала без малейшего сговора с нами, а то и без уведомления» [229]; «Францию не извещали, ибо она неоднократно поступала аналогично с Польшей» [230]; «Франция меньше всех может удивляться поведению Польши — и в Версале (!!! — С. Л.), и при Локарно, и во всем последующем она весьма мало считалась с жизненными интересами Польши. Нынешний шаг польского правительства немного протрезвит самонадеянных французов» [231].

Как видим, поляки сводили с Францией даже версальские счеты! Оказывается, и в Версале — несмотря на все те более чем щедрые дары от Клемансо — Париж недостаточно уважил Варшаву! Своей самодеятельностью поляки «протрезвляли» «самонадеянных французов»! Подумать только!

«Польша стремится обеспечить себе прочное место за столом будущих конференций… Она демонстрирует свою силу и способность к самостоятельной политике. „Пусть во Франции знают, что без Польши нельзя решать вопросов, ее касающихся. Пусть в Берлине, Лондоне, Риме знают, что о Польше надо говорить в Варшаве“ (слова Бека мне)», — пишет 27 ноября 1933-го полпред СССР в Польше Стомонякову [232].

Из записи беседы полномочного представителя СССР в Польше с министром иностранных дел Польши Беком: «Польша своим маневром в Берлине хотела достичь и достигла иного: она отстаивала и отстояла свои международные позиции. Польша, конечно, вовсе не претендует быть „пятым“ в пресловутой „директории“ (Бек вспоминает, что продиктовал „Газете польской“ в свое время насмешливое заявление о „приставном стуле“), Польша хочет, чтобы без нее не решались вопросы, ее касающиеся. Пока еще линия Франции в вопросе разоружений неясна, но Франция как будто считает для себя возможным вести с Германией сепаратные переговоры по вопросам интернационального значения» [233].

Здесь Бек ведет речь о «пакте четырех» («Пакт согласия и сотрудничества»), подписанном 15 июля 1933-го в Риме (он был инициирован Муссолини) представителями Англии, Франции, Германии и Италии в целях урегулирования взаимных разногласий. Это соглашение (к слову, так и не вступившее в силу, ибо не было ратифицировано), как и переговоры в формате «четверки», пытавшейся образовать «директорию» для улаживания и управления европейскими делами, было далеко не безупречным действом. К переговорам не была привлечена Москва. «Директория» фактически противопоставляла себя Лиге Наций. Тем не менее пакт был подписан во французской редакции, исключавшей пересмотр версальских договоров (чего добивалась, в частности, Германия) — что в целом гарантировало в т. ч. интересы Польши (включая ее границы).

Узкий формат участников — только великие державы — обычное дело в таких случаях (даже сейчас ключевые вопросы мировой политики решаются в кругу «тяжеловесов»), дань реальной политике, определяемой, кто бы что ни декларировал о «равенстве наций», наиболее сильными игроками. И ту же Чехословакию «пакт четырех», принятый без ее участия, почему-то не оскорбил, хотя и у Праги были поначалу предостережения к этим переговорам.

Варшаву возмутило не содержание пакта, а то, что «великую Польшу» не усадили за один стол с Англией, Францией, Германией и Италией!

«Мы не собирались и не собираемся рвать с Францией, но она должна должным образом оценивать нас», — заявит Бек советскому полпреду 5 января 1934 г. [234]