Ельцин - Колтон Тимоти. Страница 32

Большей частью Ельцина занимали проблемы земные, а не философские или исторические. Его не мучила некая метафизическая жажда реформ, демократии или свободного рынка, однако внутреннее чутье подсказывало ему, что советский строй снижается в эффективности и постепенно загнивает. В «Исповеди на заданную тему» он выражает это следующим образом: «Постепенно чувствовалось: все больше и больше вроде бы хороших и правильных постановлений бюро при контроле оказывались невыполненными… Система явно начинала давать сбой» [355]. В 1990 году, когда вышла его книга, это стало еще более очевидно, но первые предвестники возникли еще в 1980 году — до водворения Рональда Рейгана в Белом доме, до эскалации гонки вооружений и до того момента, когда Михаил Горбачев провозгласил перестройку. Ельцин жаловался приятелям, что работа отнимает у него все время, потому что окружающие его люди все как будто разделяют мистическую веру в способность наделенных властью чиновников решить любые проблемы одним приказом. Ему пришлось отказаться от поездки с институтскими друзьями на озеро Байкал, потому что сельскохозяйственные бюрократы опасались, что в его отсутствие произойдут задержки с уборкой урожая. «Мне рассказывают, — с горечью говорил он другу, — если я поговорю [перед колхозниками], после меня коровы лучше доятся и молоко еще жирней» [356]. Не стоит уточнять, что Ельцин считал, что проблему следует решать эволюционным, а не революционным путем. Как говорил Олег Лобов, «он думал, как использовать возможности той системы, которая есть. Он не высказывал большого недовольства системой в целом, а скорее недовольство по конкретным делам» [357]. Бацилла недовольства поселилась в Ельцине еще до того, как он в 1985 году уехал в Москву. Когда в 1988 году его спросили о том, как он отнесся к присуждению ему в 1981 году ордена Ленина, он ответил, что в то время ценил признание, но «брежневская система постоянно свербела в мозгу, и внутри я всегда нес какой-то внутренний упрек» [358]. В следующем году Ельцину, депутату советского парламента, пришлось объяснять, как его точка зрения менялась в реформистском направлении. Он сказал, что его взгляды «постепенно трансформировались», и процесс этот длился шесть-восемь лет, зародившись в начале 1980-х годов, в Свердловске [359].

В этом отношении Ельцин шел в ногу с частями регионального сообщества. Критические настроения были свойственны Среднему Уралу. В Свердловске проживало больше ученых, исследователей, студентов и людей искусства, чем в любом другом городе Советского Союза, за исключением Москвы и Ленинграда. Несмотря на приказной тон Ельцина в разговоре с Лукьяниным и автократические наклонности обкомовского отдела культуры, власти намеренно закрывали глаза на незарегистрированные самодеятельные организации, где читали стихи и обсуждали кинофильмы. Свердловский комитет комсомола не только терпимо относился к массовым фестивалям песни и богемным джаз-, рок— и киноклубам, но и выделял им помещения и оборудование. Экспериментальные дискуссионные кружки были организованы в нескольких институтах и университетах. Один из них, на философской кафедре УПИ, был основан Геннадием Бурбулисом, впоследствии ставшим большим политиком в ельцинской России. Молодежно-жилищные комплексы получили кабельное телевидение, находившееся вне официальной цензуры. Короче говоря, «в Свердловске и Свердловской области изменения в атмосфере общественной жизни начали происходить до начала перестройки» [360]. Ельцин оказался предусмотрителен и с этими явлениями не боролся. Он увещевал партийную и комсомольскую организации стараться придать своей деятельности больше привлекательности в глазах впечатлительной молодежи и предлагать ей программы, соответствующие ее вкусам и ценностям, воспеваемым советской пропагандой: «Когда существует разрыв между словом и делом, [это] особенно отрицательно влияет на молодежь» [361].

Конкретная проблема, доставлявшая все больше неудобств, заключалась в чрезмерно централизованной и медлительной работе механизма советской власти. В коммунистической системе эпохи застоя решения, отвечающие местным интересам, ожидали особого согласования с Москвой годами. Свердловские специалисты впервые обратились в центр с запросом на одобрение строительства в городе метро еще в 1963 году; предварительное решение было принято в 1970 году; чтобы начать работы в 1980 году, Ельцину пришлось, договорившись о встрече через Андрея Кириленко, разговаривать лично с Брежневым, который предложил ему самому от руки написать проект резолюции Политбюро. Первые станции приняли пассажиров лишь в 1994 году [362]. Для того чтобы сдвинуть государственную машину с места, требовались смелость и изобретательность. Серовская трасса была построена за двадцать лет без какой-либо помощи из центра. Ельцин надавливал на директоров заводов и районных руководителей, чтобы они давали нужные материалы, оборудование и рабочую силу. Первый секретарь, которого в одних ситуациях вполне можно было назвать царем и богом, в других оказывался в положении надоедливого просителя. В его распоряжении были тысячи ответственных работников, но тысячи находились и вне его досягаемости, в том числе те, кто занимал высокое положение в военно-промышленном комплексе. Государственных промышленников нельзя было заставить помогать, их нужно было убеждать. Но даже когда они соглашались, Москва могла неожиданно сменить направление и присвоить все местные достижения. В 1980 году Ельцин и Юрий Петров уговорили руководство двадцати свердловских заводов, преимущественно оборонных, совместно изготовить для нужд области тяжелые бороны для пахоты, аэрации и прополки полей. Они были вне себя от гнева, когда руководство Госплана решило забрать бороны и направить их на Украину, заявив, что свердловские земли пригодны только для выпаса скота. Ельцин звонил в Госплан, разговаривал с министром сельского хозяйства и с Михаилом Горбачевым, в то время занимавшим пост секретаря ЦК по сельскохозяйственным вопросам, но все было тщетно [363].

Подобные действия заставили Ельцина задаться вопросом, которому суждено было сыграть важную роль в будущем, — вопросом о месте России в советской федерации. Свердловск проигрывал в отношениях с Москвой отчасти потому, что регионы Российской Советской Федеративной Социалистической Республики не имели посреднических структур, которые были в других республиках. В РСФСР было беззубое правительство и практически отсутствовал аппарат КПСС. Партийная структура была устроена таким образом, что российские области (и другие по-разному называемые регионы) отчитывались перед чиновниками всесоюзного уровня, в то время как на Украине и в Казахстане имелся республиканский Центральный комитет, бюро и первый секретарь. Было не игравшее никакой роли бюро ЦК по делам РСФСР в 1936–1937 годах при Сталине; оно было восстановлено Хрущевым и окончательно упразднено Брежневым в 1965 году. Русские «всегда были самой неудобной нацией Советского Союза, слишком большой, чтобы ее игнорировать или придать такой же узаконенный статус, как и другим многочисленным национальностям Советского Союза» [364].

Работая на Урале — то есть задолго до переезда в Москву, — Ельцин усвоил, что у России как союзной республики СССР есть нешуточные проблемы. Во время одного из интервью он поделился со мной следующим: Россия была «дополнением» или «придатком» имперского советского центра, никем не ценимым «донором» для остальных. «В Свердловске [я об этом] думал, но начал уже и говорить… пока негромко, пока, может быть, вполголоса» [365]. Наина Ельцина и проектный институт, где она работала, предпочитали иметь дело с заказчиками из Казахстана, где она жила в детстве, а не с российскими организациями. Казахи, в отличие от русских, могли принимать решения оперативно [366]. В начале 1980-х годов Ельцин и Петров кратко записали трехэтапную схему перемен: децентрализация советской федеративной системы; сплочение институтов власти России путем укрепления российского правительства и создания республиканского комитета КПСС или аналогичной структуры; разделение РСФСР на семь или восемь региональных республик (одной из которых должен был стать Урал), достаточно сильных для того, чтобы справиться с полученной автономией. О своем проекте они никому не рассказывали. Двадцать лет спустя Петров в беседе со мной счел это нормальным проявлением уральской самостоятельности. Такие мысли давно витали на Урале. Данная схема предвосхищает позицию, которую Ельцин займет относительно советского федерализма в 1990–1991 годах [367].