Ельцин - Колтон Тимоти. Страница 43

Расходились взгляды Ельцина и Горбачева и на повседневные реалии внутрисистемных реформ и их перспективы. Вспоминая тот период, Борис Николаевич рисует разрыв между ними как четко оформившееся несогласие по конкретным вопросам. Ельцин не одобрял план Горбачева по реформированию страны и политической системы, а Горбачев продолжал придерживаться старой, испытанной тактики: «Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперед. А Горбачев эти шаги делать не хочет» [479]. На самом деле в то время разрыв еще только зарождался и ощущался не столь явно, как можно предположить из этой цитаты; ситуация приводила в замешательство всех окружающих. В октябре 1987 года на заседании Политбюро Ельцин сообщил присутствовавшим, что начал испытывать смущение еще летом 1986 года. Однако до конца года публичных или полупубличных проявлений этого практически не было. Судя по всему, потребовался почти весь 1987 год, чтобы точка зрения Ельцина оформилась окончательно.

Вражда между Ельциным и Горбачевым ощущалась осенью 1986 года на еженедельных заседаниях Политбюро. Ее можно было безошибочно почувствовать 19 января 1987 года, когда обсуждался доклад Горбачева на Пленуме Центрального комитета по политическим реформам (вне Политбюро оно по-прежнему не было заметно) [480]. Ельцин выслушал замечания генсека по проекту доклада, а затем разразился перечнем из двадцати предлагаемых им изменений и уточнений. Некоторые из них были сформулированы воинственно. Ельцин дал понять, что в докладе преувеличиваются достижения на поле реформ и что ввиду бюрократических проволочек «поддаваться оптимизму» было бы неразумно. Сравнения перестройки с революцией 1917 года, неоднократно сделанные Горбачевым, «ничего не стоили», потому что советская социальная структура не подлежит реформе. Даже в качестве умеренной реформы, продолжал Ельцин, перестройка поныне остается скорее модным словом, чем реальностью. «Некоторые не готовы к революционным переменам. Лучше нынешний период оценить как период новых форм работы, ведущих к перестройке». Отталкиваясь от своего списка предложений, он жестоко раскритиковал ту часть доклада Горбачева, в которой говорилось, что основы режима гарантируют успех: «Гарантии, которые перечисляются, — это социалистический строй, советский народ, партия. Но они были и все эти 70 лет! Поэтому никакие это не гарантии невозможности возврата к прошлому». Единственной надежной политикой стала бы «демократизация всех сфер жизни», а этот процесс едва сдвинулся с мертвой точки, особенно в сферах, предполагающих непосредственное взаимодействие с народом, таких как местное управление. В конце выступления Ельцин потребовал назвать поименно ответственных за ошибочные решения в советском правительстве в прошлом и настоящем, установить ограничения на срок пребывания у власти и обсудить межэтнические отношения в СССР. Горбачев сказал, что время для выступления Ельцина закончилось, и бросился прочь из зала [481].

Вернувшись через полчаса, Горбачев напустился на столичного руководителя. «Борис Николаевич, — заявил он, — расходится с нашей общей оценкой», бросая всем «громкие и пустые» упреки. Личностные оценки, конечно, должны быть даны, но Ельцин часто не видит общей картины и в Москве занимается только бесконечными кадровыми перестановками и реорганизацией. «Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери. Есть у них и слабости, но есть и сильные стороны» [482]. Горбачев и Ельцин обменялись замечаниями по поводу чрезмерно эмоционального стиля последнего. Ельцин принял справедливость упреков и был вынужден выслушать их от Горбачева во второй раз.

Горбачев: Словом, не будем драматизировать, но такой разговор нужен и для практической работы Бориса Николаевича. Он тоже не может быть вне критики, к чему нас призывает…

Ельцин: Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, он не запоздал.

Горбачев: Мы с тобой уже говорили на этот счет. Пусть тебе это действительно будет уроком. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу. Но и помни, что надо работать вместе, а не противопоставлять себя, не красоваться перед товарищами.

«Честно говоря, я не ожидал этого», — вспоминает Ельцин «почти истеричную реакцию» Горбачева на замечания, сделанные с самыми лучшими намерениями [483]. Горбачев в телефонном разговоре с главой правительства РСФСР Виталием Воротниковым, которому он позвонил 20 января, чтобы поздравить его с днем рождения, признался, что перепалка на заседании Политбюро оставила у него «неприятный осадок». Ельцин слишком высокого мнения о себе, он во всех промахах винит своих предшественников и начальство и «заигрывает с массами» [484]. Потом Воротникову позвонил Ельцин и спросил, не слишком ли круто он выступил на вчерашнем заседании. Воротников ответил, что он имеет полное право выступать, но следует делать это более уравновешенно и меньше красоваться: «Ты всегда обвинитель, обличитель. Говоришь резко, безапелляционно. Так нельзя» [485].

Так продолжалось до октября 1987 года. Как становится ясно из архивных материалов, на некоторых заседаниях руководства Ельцин и Горбачев открыто конфликтовали, в других случаях Ельцин просто молчал или ограничивался короткими репликами. Он чувствовал себя «чудаком, а скорее чужаком» в этом коллективе [486]. В Политбюро 24 марта он подверг жесткой критике «спецшколы» с углубленным изучением иностранных языков для детей московской элиты, что вызвало ответный огонь Горбачева и Лигачева. 23 апреля Горбачев осудил газетные статьи о служебных машинах, поликлиниках и других номенклатурных привилегиях (такие статьи активно печатала «Московская правда»); Ельцин ответил, что средствам массовой информации и народу нужно дать разумные объяснения подобных привилегий, если те продиктованы высшей необходимостью. На заседаниях Политбюро в апреле и мае Ельцин красноречиво отстаивал углубление экономических реформ. Он поддержал и сохранение центрального планирования и целесообразность формирования плана «снизу» — так, чтобы эффективные предприятия, выполнив государственный план, могли бы использовать сверхплановую продукцию для собственных нужд или для продажи по свободным ценам. Подобное предложение выросло из модели «комплексных бригад», которой Ельцин оказывал предпочтение в Свердловске. 28 сентября Ельцин заявил в Политбюро, что партия прячет голову в песок, не замечая движения неформалов — то есть неправительственных объединений граждан, а комсомол окостенел и не способен предложить советской молодежи привлекательных альтернатив. «Комсомол сам ничего не творит и другим мешает». Предложенное привлечение в комсомол партийных пропагандистов, работающих по старинке, «не принесет результатов». А трещащая по швам экономика только оттолкнет население от идей перестройки: «Мы сказали, что за два года произойдет улучшение. Но особых изменений не произошло. И возникают вопросы… Был один период, когда стало получше, потом опять…» [487]

К октябрю их противостояние стало еще более напряженным. На марафонном заседании Политбюро 15-го числа Горбачев бескомпромиссно отверг комментарий Ельцина к 120-страничному проекту его выступления в честь 70-й годовщины большевистской революции 7 ноября. В книге «Жизнь и реформы» Горбачев пишет, что замечания Ельцина были «проникнуты духом большой осторожности и консерватизма», тогда как его собственные взгляды отличались чистейшим вольнодумством [488]. Судя по архивным материалам, ситуация была не столь однозначной.