Русская Америка: Открыть и продать! - Кремлев Сергей. Страница 128

Позднее Черняев стал основным прототипом (вместе с генералами Фадеевым и Гурко) выведенного в «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина генерала Полкана Самсоновича Редеди («…Вспомните, что Редедя Сербию освобождать ходил, всю Россию взбаламутил… Боевая репутация Редеди была в значительной мере преувеличена. Товарищи его по дворянскому полку, правда, утверждали, что он считал за собой несколько лихих стычек в Ташкенте, но при этом как-то никогда достаточно не разъяснялось, в географическом ли Ташкенте происходили эти стычки или в трактире Ташкент, что за Нарвской заставою…»).

Однако ирония великого нашего сатирика тут была вряд ли к месту — «стычки» Черняева происходили в Ташкенте географическом. И вот на каком политическом фоне…

Наша активность в Средней Азии объяснялась не столько внятным пониманием геополитической и государственной ее необходимости высшей властью, сколько… желанием отвлечь внимание Англии от русской Польши (англо-французами подстрекаемой).

До этого не только ведомство Горчакова, но даже военный министр Милютин более чем прохладно относились к предложениям генерал-губернаторов Западной Сибири и Оренбурга по Средней Азии.

А генерал-губернатор Оренбурга Александр Павлович Безак еще в 1861 году в записке Милютину предлагал наступательную тактику, и именно он предложил соединить Оренбургскую и Сибирскую укрепленные линии. И именно благодаря Безаку была учреждена в 1861 году Сыр-Дарьинская линия.

Безак был не просто генералом — он был сыном высокообразованного и деятельного чиновника Павла Христиановича Безака и Сусанны Яковлевны Рашетт, дочери известного скульптора Жана Доминика Рашетта, обрусевшего француза, профессора петербургской Академии художеств.

Отец Александра Павловича сотрудничал с Беклешовым, Прозоровским, Багратионом, Сперанским (после ссылки последнего он ушел в отставку и, занявшись коммерцией, очень разбогател).

Дед Безака — Христиан Христианович, профессор философских, политических и исторических наук в Петербургском сухопутном кадетском корпусе, происходил из старинного славянского рода Безацких, изменивших фамилию на немецкий лад в период Реформации. Поступив в русскую службу в 1760 году, тридцати трех лет от роду, он был уважаем и ценим Екатериной и стал одним из «первопожалованных» кавалеров ордена Святого Владимира.

Поэтому у внука такого деда был далеко не провинциальный кругозор, и на русские перспективы в Средней Азии он смотрел воистину державно, то есть широко и комплексно.

Безак писал Милютину, что при умной линии поведения Россия получит и новую надежную государственную границу, и возможность дешевого снабжения фортов на Сыр-Дарье продовольствием и лесом, и месторождения свинцовых руд.

Вот кому бы в министрах ходить, и необязательно — в военных! Позднее — в 1865 году, Безак был, правда, назначен командующим войсками Киевского военного округа и генерал-губернатором киевским, волынским и подольским. И на этом посту он серьезно подрезал крылья польским помещикам (у крестьян в результате его жестких выкупных мер оказалось 4 миллиона десятин земель). Но проводил он такую линию недолго — в 1868 году выехал по делам службы в Петербург и там (надо же, как совпало!) скончался — всего-то шестидесяти семи лет от роду.

Так вот, Александр Павлович Безак предлагал в Средней Азии энергичность. Дмитрий Алексеевич Милютин считал все это «несвоевременным».

Что же до Горчакова, то он вообще сопротивлялся наступательной тактике в Средней Азии. Милютин позднее вспоминал, что Горчаков «чуждый самых поверхностных сведений об Азии (и о Русской Америке, добавлю уже я. — С.К.), не хотел даже вникать (н-да! — С.К.) в обстоятельства, вынуждавшие нас по временам принимать военные меры на Азиатских наших окраинах, и приписывал всякое военное предприятие своеволию местных военных начальников, стремлению их к боевым отличиям и наградам (вольно же было светлейшему князю Горчакову, увешанному орденами до пупа и достигшему чина канцлера, обвинять в подобном пропыленных пограничных офицеров! — С.К.)».

И только польские волнения как-то ситуацию с места стронули. В путь двинулись отряды Черняева и Веревкина — о чем мы уже знаем.

В сентябре 1864 года Оренбургская и Сибирская линии были соединены взятием Туркестана и Чимкента. Горчаков и Милютин решили этим ограничиться, но Черняев был человеком решительным и, как пишут, склонным к авантюрам.

А почему бы и нет — в ситуации, когда грань между смелой инициативой и авантюрой провести почти невозможно? Получится, скажут: «Первопроходец». Сорвется, скажут: «Авантюрист»… И тут важно думать не о том, что скажут о тебе, а о том, как сделать лучше для Родины!

Вот Черняев и сделал. И попробовал взять самый крупный город Средней Азии — Ташкент. Но в первый раз потерпел неудачу.

Горчаков недальновидно успокаивал «европы» насчет того, что дальнейшего, мол, расширения границы со стороны России не будет. Расширяться позволялось янки на своем континенте, англичанам, французам, голландцам, бельгийцам — по всему миру. А России нельзя было шаг сделать в сторону естественных границ без того, чтобы все радетели за «общечеловеческие ценности» не подняли шум и гам…

Так что Горчаков был от «своеволия» Черняева вне себя. И резко обвинял Милютина в попустительстве, требуя наказания Черняева.

Словом, в чем-то повторялась история с Невельским с той только разницей, что судить Черняева тогда было легко — он победителем не был.

Однако Милютин резонно ответил Горчакову: «Страх ответственности за всякое уклонение от инструкции может убивать энергию и предприимчивость. Бывают случаи, когда начальник должен брать на свою собственную ответственность предприятие, которое в заранее составленной программе не могло быть предусмотрено».

И все это — притом что в политической среднеазиатской программе октября 1864 года, представленной царю совместно Горчаковым и Милютиным, особое внимание обращалось на Ташкент, как пункт, имеющий для России важное политическое и торговое значение.

Прошел почти год, наступил июнь 1865 года, и, подталкиваемый только своей активной натурой, Черняев опять идет на Ташкент. И на этот раз его занимает при минимальных потерях. Черняева восторженно приветствуют многие общественные и военные деятели, и на этот раз власть к нему благосклоннее. Летом 1866 года Ташкент включают в состав России, а Черняева делают генерал-губернатором Туркестанской области.

И вот тут Черняев еще раз поступил своевольно и замахнулся уже на Бухару. Тут вышла осечка, и Черняева из Средней Азии убрали (впрочем, в 1882–1884 годах он вновь занимал пост туркестанского генерал-губернатора).

Личностью Михаил Григорьевич был, надо признать, действительно путаной. Но Ташкент стал русским в весьма критический момент истории благодаря его решительности.

Увы, решительность и дерзость были уже полностью исключены из качеств высших русских «государственных» лиц. На рубеже XX и XIX веков дерзость сменяется смесью тяжеловесности и, как ни странно, — бездарного авантюризма.

Наиболее ярко это проявилось в дальневосточной политике сына Александра Второго — Александра Третьего, а потом — и его сына Николая Второго. И об этом мы еще поговорим…

РОССИЯ Александра Второго уже была государством, запутавшимся в трех соснах и запутанным в паутине внешних долгов. За два года до казни императора народовольцами Дмитрий Алексеевич Милютин записывал в потаенном дневнике 1879 года:

«Государственное устройство России требует коренной реформы снизу доверху… все отжило свой век… Но такая реформа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже городового».

Это была оценка России еще Александра-«Освободителя». После того как казненного отца сменил сын, ситуация еще усугубилась. И из высшего эшелона власти при Александре Третьем пришлось уйти даже Милютину.

При Петре Великом сенатор Яков Долгорукий, несогласный с уже подписанным царем указом, мог разорвать этот указ на глазах самого Петра и получить за это благодарность! По воцарении Александра Третьего об этом и помыслить не получалось! В силу входил обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев — учитель и самого Александра Третьего, и его сына — будущего Николая Второго. Символом веры Победоносцева была формула «самодержавие, православие, народность»…