Партия. Тайный мир коммунистических властителей Китая - МакГрегор Ричард. Страница 48

Чжан Пэйли привлекла столь большое внимание потому, что ее роль в сверкающем алмазном бизнесе разительно отличается от имиджа честного и скромного премьера китайского народа, культивируемого ее супругом. В любой прозрачной политической среде очевидный конфликт интересов между должностью Вэня и богатством его супруги (приобретенном, к слову сказать, в особо контролируемой сфере) стал бы зерном для обмолота на мельнице публичных дебатов. Однако всевидящее око Отдела пропаганды ЦК проследило, чтобы деловые аспекты жизни госпожи Чжан сгинули в черной дыре. Сам Вэнь никогда не появляется с женой на публике, а китайским СМИ строжайше запрещено рассказывать о ее делах. «Это противоречит пропагандируемой китайским правительством атмосфере гласности. Кстати, на Западе публичное появление вместе с супругой давно стало нормой, — говорит Цзинь Чжун, редактор гонконгского политического журнала «Кайфан» («Гласность»). — У Цзян Цзэминя пожилая супруга, но он до сих пор повсюду берет ее с собой. То же самое относилось к Чжу Жунцзи и Ли Пэну, а теперь вот и к Ху Цзиньтао. Отчего же Вэнь так не поступает? По какой причине не появляется его жена? Ни один китаец не осмеливается коснуться такого вопроса».

Информационная блокада, которую мы наблюдаем на примере госпожи Чжан, повторилась и в другом случае, когда обвинения в коррупции были предъявлены компании, которую в свое время возглавлял Ху Хайфэн, сын Ху Цзиньтао. Инцидент оказался особенно неприятным для Ху, потому что незадолго до этого его восхваляли в прессе за способность держать свою семью в узде, в отличие от его предшественника Цзян Цзэминя. После того, как в июле 2009 г. компромат всплыл в Намибии, китайская интернет-полиция назначила высший приоритет цензуре любых публикаций на эту тему и добилась впечатляющих успехов, сумев заблокировать сообщения на веб-сайтах. Говоря конкретнее, как таковой доступ к сайтам типа «Нью-Йорк Таймс» или «Файнэншл Таймс» не ограничивался, зато отсекалась любая информация, где упоминался мистер Ху-младший. Точно так же подписной и запароленный новостной сервис «Фактива» вполне нормально работал внутри КНР, но стоило послать поисковый запрос о коррупционном скандале в Намибии, как тут же срабатывал цензорский фильтр.

Пока вожди и их семьи ведут себя осмотрительно, не выставляя свою власть и богатство на всеобщее обозрение в Китае — или, как в случае деловой активности госпожи Чжан и Ху-младшего, вообще не упоминаются в СМИ — их можно считать лицами неприкосновенными по определению. «Если император не хочет, чтобы дознаватели копались в тех или иных коррупционных делах, так тому и быть, — говорит Ван Мингао. — А то ведь они могут наткнуться на членов его семьи, и это пойдет вразрез с интересами монарха. По сути дела, речь была бы о попытке следователя-одиночки справиться с целым социальным классом». Единственная вещь, способная сместить баланс, — это политическая воля на высшем уровне.

Коррупционный скандал и низвержение пекинского мэра Чэнь Ситуна в середине 1990-х гг. символизировали тот факт, что Цзян Цзэминь наконец-то берет столичное руководство под контроль. Цзян поначалу выглядел чуть ли не марионеткой своих старших предшественников, однако вскоре начал умело и последовательно консолидировать власть, создав на вершине центрального аппарата целую лоялистскую базу, куда вошли выдвиженцы из Шанхая. Эта «шанхайская клика» сидела на пекинском насесте почти десять лет, осыпая свой родной город всяческими привилегиями и вызывая глухое раздражение в прочих регионах Китая. Власть этой фракции достигла зенита в 2002–2003 гг. — и начала убывать, сделав город и его руководство как никогда уязвимыми.

В колониальную эпоху Шанхай слыл «жемчужиной Востока» и являл собой средоточие меркантильных и торгашеских настроений, место, где «было трудно провести грань между властями и бандитами». Когда в 1949 г. полубосая армия Мао заняла город, коммунисты окрестили его «продажной девкой империализма» и взялись за кнут, закрывая частную торговлю, арестовывая или высылая предпринимателей, гангстеров, а заодно и иностранцев. К середине 1960-х гг. колесо истории совершило полный оборот. Шанхай, некогда «гангстерская малина», превратился в цитадель партийных ультрарадикалов. Колдовские чары двух этих антагонистических течений рассеялись лишь к 1989 г. По иронии судьбы Шанхай, который нынче ослепляет как заезжих провинциалов, так и иностранцев, своим возрождением обязан военному подавлению демонстраций, что в тот год прошли в Пекине и других городах страны.

В 1966 году Мао Цзэдун и его третья жена Цзян Цин прибегли к помощи шанхайских радикалов, чтобы запустить «культурную революцию», за которой скрывался путч, направленный против пекинских оппонентов Председателя. «Банда четырех», как впоследствии стали именовать Цзян Цин и трех ее шанхайских соратников, взялась за радикальную переделку экономики и искусства. Когда Мао умер, они попытались распространить свою власть на весь аппарат центрального правительства. Даже после того, как «банду четырех» удалось прижать к ногтю и в октябре 1976 г. арестовать, шанхайский горком продолжал сражаться, причем в буквальном смысле: мобилизовал местную милицию и предпринял попытку вооруженного мятежа против нового пекинского режима. Городские боссы опомнились лишь тогда, когда Пекин всерьез организовал войсковую операцию, а жители Шанхая, которым осточертели ультралевые начальники, вышли на улицы в поддержку нового центрального правительства.

В наказание партия превратила Шанхай в бастион государственной промышленности и заставила городские предприятия перечислять центру всю прибыль, ничего не оставляя для местных капиталовложений. В одном лишь 1983 г. Шанхай перечислил Пекину налогов больше, чем получил от него инвестиций за все предыдущие тридцать три года. Свыше четырех десятилетий город стонал под большим пальцем Пекина, но с наступлением 1990-х гг. вмешались новые политические веяния, на сей раз в пользу Шанхая.

Дэн Сяопин, подыскивая способ оживить национальную экономику и отразить нападки левых в связи с кровавой бойней на Тяньаньмэнь, вернулся из южного турне с козырной картой. Вновь очутившись на политической сцене в 1992 г., он пожаловался, что в конце 1970-х гг. совершил крупную ошибку: не включил Шанхай в список зон, где разрешено развивать рыночную экономику. Минуло не менее десяти лет после внедрения политики Дэна, прежде чем с Шанхая сняли поводок.

Новые шанхайские лидеры унаследовали город с великой, но выхолощенной торговой историей. Не теряя времени, они засучили рукава и взялись за дело. К началу XXI века город вернулся к жизни, подстегиваемый десятилетиями неудовлетворенных потребностей. Очевидные плоды этого роста — сверкающие небоскребы, величественные общественные здания, многоуровневые развязки и эстакады, напряженнейший деловой ритм — служат ярким свидетельством обновления Шанхая и Китая в целом. О коренном переломе в жизни города говорит его нынешний символ: финансовый квартал Пудун, своими небоскребами напоминающий Манхэттен, а ведь всего несколько лет назад на этом месте стояла бедная деревушка.

Панорама Пудуна поражает иностранных туристов, что чокаются бокалами на террасах фешенебельных ресторанов, устроенных в старинных, колониальной эпохи зданиях, которые выстроились на противоположном берегу, на набережной Вайтань.

Впрочем, имидж Шанхая, вновь переживающего расцвет коммерческого предпринимательства, — обманчив. В отличие от Южного Китая и бассейна Янцзы, где политика Дэн Сяопина начала пестовать рискованную рыночную экономику, Шанхай изначально развивался в качестве витрины достижений социализма. Мало кто из восхищенных гостей города знает, что большинство небоскребов построено муниципальными компаниями. В отличие от распространенного, но неверного мнения, что в Шанхае преуспевает свободная торговля, город в действительности представляет собой партийный идеал: своего рода Сингапур на стероидах, сочетание коммерческого процветания и госконтроля.

Сюй Куанди, шанхайский мэр начала нынешнего столетия, олицетворял дух этого суматошного города. Встречая группы посетителей в дверях своего кабинета, он торопливо пожимал человеку руку, после чего молча подталкивал его к креслу и немедленно переключался на соседнего визитера. Вот уж действительно, сильно занятая личность. Сюй, один из наиболее либеральных чиновников в городском правительстве, не очень-то беспокоился из-за нехватки местных частных предпринимателей. Напротив, он вскоре усмотрел в этом и положительный момент. «Я всегда считал родительские наставления очень важным делом, особенно в подростковом возрасте, — сказал он мне в 2001 г., причем сказал бессознательно снисходительным тоном, характерным для весьма могущественных бюрократов. — Конечно же, правительство не имеет права терять контроль над госсектором; мы ведь не стоим за шоковую терапию, как, например, в России. Взгляните на Японию. Когда ее экономика была здорова, правительство играло в ней сильную роль. То же самое относится к Тайваню и Южной Корее. А потом, когда они внедрили у себя рыночные принципы, эффективность упала». По словам Сюя, к 2010 г. доля частного сектора в экономической отдаче Шанхая должна достигнуть 20 %, в то время как в 1992 г. она составляла мизерный 1 %.