Дело было в Педженте - Внутренний Предиктор СССР (ВП СССР) Предиктор. Страница 11

В 1905 г. режим Николая II и его спецслужбы, утратившие самодержавие в борьбе за устойчивость “элитарного” самовластья, близоруко вляпался в провокационный сценарий расстрела мирного шествия рабочих к Зимнему Дворцу. Так режим сам расстрелял веру в образ «царя батюшки», заботящегося о благе простого народа. Этот расстрел во многом предопределил превращение назревшего в России кризиса общественного развития в революционную ситуацию.

Роль охранного отделения и явления, получившего презрительное название “зубатовщины”, в событиях революций 1905, 1917 гг. показывает, что если режим проводит в жизнь две и более взаимно исключающие друг друга концепции (ничего не менять и зажимать гайки или возглавить и провести определённые реформы, чтобы в обществе всем труженикам в разных сословиях — по существу в профессиональных корпорациях, сложившимся в древности на родственно-клановой основе, — жилось ладно), то плоды всех действий режима по осуществлению каждой из концепций пожинает третья сторона, а режим гибнет в процессе разрешения кризиса концептуально неопределённого управления.

Третья сторона в глобальном историческом процессе по отношению к событиям в любой стране, в том числе и России, — Глобальный Предиктор. И он закономерно пожал плоды действий и бездействия Российских властей, по вине которых и создалась “сама собой” революционная ситуация. А для того, чтобы революционный дух народов России “сам собой” вдруг не вышел за рамки библейской концепции управления, в Европе уже имелась её “светская” модификация — марксизм.

Так приоткрывается лицо “третьего”, взявшего Сухова за горло — марксизма-троцкизма. И “откопал” его действительно сам большевизм, согласившись ради захвата власти в октябре 1917 года на союз с меньшевиками, в состав которых и входили троцкисты.

Существа концептуальной власти никто в правящей верхушке царской России не понимал. Многие видели иудейскую угрозу России, и реагировали на неё, создавая контрреволюционные организации типа Союза Русского народа или Союза Михаила Архангела. Но реакция эта была бессистемной и во многом эмоциональной, а потому была суетой в границах библейской концепции управления, враждебной народам России, поскольку в её правящей верхушке никто не понимал сущности взаимоотношений христианского мира и иудейской диаспоры в нём.

Пожалуй глубже всех проник в эту проблему Сталин и потому был одним из немногих, кто не нагнетал в России по-пустому даже “еврейского вопроса”, поскольку понимал, что его решение — вне сферы национальных отношений. Это вряд ли было возможно без понимания внутренней связи основных положений Библии и марксизма, а также мировоззренческого противостояния им Корана. Что касается самого марксизма, то во внешне привлекательной троцкистской упаковке выступающий по умолчанию как форма глобальной экспансии библейского расового паразитизма, он действительно может “взять за горло” каждого, кто не способен понять его существа. И потому тот же марксизм, используемый в качестве внешней формы и наполненный при определенных условиях иным содержанием, может даже способствовать формированию концепции управления, альтернативной Библейской.

Первая встреча Сухова с Саидом — иносказательное оповещение о рождении в России нового, неизвестного ранее социального явления, получившего название сталинизма — своеобразного симбиоза большевизма и коранического ислама.

Джавдет — единственный персонаж и фильма и киноповести, чей образ так ни разу и не появился на экране [27]. Первые сведения о нём зритель получает из беседы Сухова с Саидом ночью у костра.

— Вот тебе сухари, пшена на дорогу… Подзадержался я здесь. Полгода как отслужил, а всё мотаюсь по пескам этим. Сколько лет дома не был! Ну вот — пока хватит. В Педженте ещё что-нибудь раздобудешь. А я, извини, не могу — и так большой крюк дал теперь напрямую пойду, — говорит Сухов.

— Не будет покоя пока жив Джавдет. Зачем выкопал? — ответил Саид.

— Мёртвому, конечно спокойней, — возразил Сухов, — но уж больно скучно.

— А что у тебя с этим, Джавдетом? — спросил он вдруг у Саида.

— Отца убил, меня закопал, четырёх баранов взял — больше у нас не было, — ответил Саид.

В киноповести содержание этого диалога иное.

«Лучше бы ты меня не откапывал, — сказал Саид. — Теперь не будет мне покоя, пока не отомщу Джавдету.

— Мертвому спокойней, — согласился Сухов, — но уж очень скучно. А за что у тебя вражда с ним?

— Отца убил моего… В спину, когда он молился.

Саид помолчал немного, потом медленно, стараясь не напрягать пораненную ногу, поднялся.

— Пойду, — сказал он.

— Ну что ж, счастливо, — протянул ему руку Сухов».

Из фрагмента киноповести видно, что Саид не дает сведений о том, кто его закопал; ничего не говорит он и о баранах, зато сообщает как был убит его отец. Нет здесь и нравственной оценки действий Абдуллы и Джавдета, с которой нас знакомит в фильме Саид (“Джавдет — трус, Абдулла — воин”). Кинорежиссер тоже художник и имеет право на свое прочтение образов киноповести. Но здесь случай особый. Кинорежиссер Мотыль прочел только сюжет, ему недоступна “подводная часть информационного айсберга” и потому на уровне первого смыслового ряда он действует логически безупречно: раз Джавдет убил отца Саида в спину, значит он трус. И даже если Мотыль не хотел заниматься религиозной пропагандой в атеистическом государстве («Отца убил моего… В спину, когда он молился»), то и в этом случае он подменил Идею (пусть и неприемлемую, а скорее непонятную) навязыванием меркантильных соображений и кровной мести как причины конфликта, что аукнулось спустя десятилетия Чеченскими событиями.

Там Кремль тоже совершил подмену: Дудаев и Кбыли приведены к власти окружающими Б.Н.Ельцина демократизаторами (Бурбулис и др.) потому, что прежнее партийное руководство Чеченской автономии в событиях 18 — 22 августа 1991 г. поддержало ГКЧП, т.е. государственное единство и территориальную целостность СССР против сепаратистского Кремля. Отказавшись от Идеи, — получили разнородный бандитизм с обеих сторон линий фронтов чеченских событий.

Но если художник кроме — символов, способен видеть и явления, на которые символы указуют, то он поймет, что Саид и Джавдет — символы двух противоположных сторон одного и того же явления — ислама. Саид — образ коранического ислама, а Джавдет — образ исторически сложившегося ислама. Для обыденного сознания они неразличимы, поскольку представляют собой единство и борьбу противоположностей. В процессе их противостояния исторически сложившийся ислам постепенно поглощается кораническим исламом. Поэтому в конце фильма, когда Сухов спрашивает Саида, не помочь ли ему с Джавдетом, тот отвечает совершенно правильно:

— Нет, Джавдет мой. Встретишь — не трогай.

Но и четыре барана появились в процессе киносъемок не случайно и не бессмысленно. Они своеобразный символический пароль доступа в систему мировоззренческого калейдоскопа тех, кто остается на позициях библейской нравственности. Неизвестно, кто конкретно из представителей съемочной группы предложил добавить “четырех баранов”, но трудно поверить, что изменения не были согласованы с кинорежиссером. Потом, в сцене с динамитом, в дополнение к трем старцам В.Ежова и Р.Ибрагимбекова, на экране естественно появится четвертый старец Мотыля, как логическое выражение его калейдоскопического мировоззрения.

Кто же отец Саида, который был другом отца Абдуллы, и почему Джавдет убил его в спину, когда тот молился?

Коранической концепции единобожия предшествовали концепции многобожия ведически-знахарской культуры, религиозную основу которых составляли либо вера в зверинец богов, как это было в Древнем Египте, либо вера в пантеон человеко-богов, как это было в Древней Греции и Древнем Риме. Такие религии атеистичны, поскольку отрицают единого Бога Творца и Вседержителя и сами творят богов по своему нраву, образу и подобию, придавая им черты характера зверей и людей.