В эпоху перемен. Мысли изреченные - Сидоренко Сергей Николаевич. Страница 8

Заодно – и снова ценою многих миллионов жизней – спасли мир от Гитлера, которого вряд ли что-либо могло вообще остановить, кроме именно такой тоталитарной державы, не считающейся ни с какими жертвами. Впрочем, очень возможно, что наши потомки через пару поколений о том, кто победил фашистскую Германию, даже и знать не будут. Потому что уже сейчас, несмотря на свежую память, имеется слишком много охотников разъяснить, «как было дело»…

Обратимся теперь к событиям сравнительно недавним. Уже в наши дни народу, разделенному при большевиках на русских, украинцев и белорусов, популярно разъяснили, что одна его часть – то есть русские – является колонизаторами, а две другие части – украинцы и белорусы – жертвами колониализма, – а посему им положено всеми силами стремиться разорвать «колониальные путы». И когда украинцы (а с ними и остальные «братские народы» бывшего Союза) изъявили желание заполучить ту самую свободу, которой, как выяснялось, их вероломно лишили, то русские в массе своей не стали этому противиться, простодушно рассудив, что негоже притеснять братьев, раз, оказывается, они терпят от нас притеснение.

И хотя в Чечне дело все-таки дошло до стрельбы, но у русского солдата, которому приказали стрелять по чеченцам, требующим свободы, не нашлось достаточных мотивов, чтобы делать это «на совесть». Стрелять «по велению сердца» он не мог, а «по долгу службы» – не захотел (хотя другие, в других странах, «по долгу службы» точно бы стреляли), а потому и стал возможен невероятный почти феномен, когда одна из сильнейших в мире армий проиграла войну каким-то «банд-формированиям». Вся разгадка этого сенсационного поражения именно в том, что у русского народа в решающий момент не оказалось достаточной жадности, эгоизма, жестокости и других качеств, необходимых для того, чтобы «победить» в неправом, как он считал, деле [5].

Кстати, сами лидеры чеченского сопротивления (на протяжении всей военной кампании кричавшие на весь мир о жестокости федеральных войск), став полновластными хозяевами Чечни, сразу же ввели в своей державе показательные расстрелы, честно признавшись, что никакими другими методами этот народ обуздать невозможно. А между тем федеральные войска, несмотря на все ужасы, которыми они ознаменовали свое пребывание на чеченской земле, все же до подобных методов «наведения конституционного порядка» были еще очень далеки…

(1997)

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. То обстоятельство, что русские очень часто в трудные моменты своей истории, вместо того чтобы консолидироваться, пускаются в изнурительные и бесконечные споры, объясняется, кроме прочего, еще и совестливостью и чувством ответственности.

Они осознают, что победа – это еще не все. Победа нужна не для того, чтобы возобладать над другими и властвовать, а для того, чтобы, победив, обустраивать жизнь в соответствии со своим идеалом. И если обнаруживается, что претенденты на право обустраивать жизнь далеки от верного понимания идеала или по своим качествам недостойны его воплощать, то возникает противостояние…

Хотя и «общечеловеческие» зависть, жажда власти, эгоизм, глупость и прочее тоже, конечно, присутствуют…

(2004)

ЗЕМНЫЕ БИТВЫ. Россия – страна необыкновенная. В мире ценимая и многими горячо любимая за то, что русский народ никогда не замыкался на исключительно материальных, земных интересах; всегда искал высшего смысла. Возможно, что и устроился он на земле не столь комфортно в сравнении с другими народами – оттого, что достижение комфорта никогда не являлось для него главной целью.

На фоне великой русской литературы с ее устремленностью к высшим истинам, поиском высшей справедливости, Солженицын возвысил голос за то, чтобы повернуть Россию на «земной путь»: чтобы во взаимоотношениях с другими странами Россия больше не поступала «себе в убыток», чтобы перестала, наконец, проигрывать «земные битвы». В работе «“Русский вопрос” к концу ХХ века» Солженицын осуждает извечное бескорыстное поведение дореволюционной России на международной арене. И вместе с тем отмечает, что большевики, не в пример дореволюционным российским правителям, легко выигрывали все внешнеполитические сражения благодаря своей бессовестности, цинизму и коварству.

Такая позиция Солженицына коренится в обстоятельствах его судьбы. Закалившись в смертельном испытании, которое выпало на его долю, Солженицын смог победить и советскую власть, и КГБ, и многое другое.

Примером своей жизни, историей своего персонажа Ивана Денисовича Шухова, который, не прибегая к низостям и подлостям, сумел прожить свой лагерный день, Солженицын дает нам надежду, что и вся Россия, пройдя через глобальные испытания, сможет повторить его судьбу и выжить, и победить…

Но только это будет не вся Россия. Сам Солженицын многократно отмечает, что в России гулаговских (да и вообще, советских) времен осуществился «противоотбор» – и лучшие все же погибли. Как быть с духовными заветами этих людей, запечатленными в их жизненном выборе?

Вспоминается другой наш великий писатель второй половины ХХ века – Василий Шукшин. В написанном им незадолго до смерти и проникнутом глубочайшим раскаянием рассказе «Кляуза» повествуется о том, как автор «воевал», но не смог победить обыкновенную вахтершу; и о том, какие качества ему при этом пришлось проявить. Рассказ заканчивается словами: «Что с нами происходит?»

Конечно, Солженицын и сам активно, и не раз, призывал соотечественников ко всеобщему покаянию. В его произведениях множество покаянных страниц – и это, быть может, самые сильные его страницы, – однако не в этом все-таки основной пафос его произведений, которые более всего обращены к вопросам «как выжить?» и «как победить?» Солженицынские произведения проникнуты редким для русской литературы оптимизмом, они подталкивают к жизни, так что покаяние на их страницах воспринимается как «прикладное», помогающее двигаться дальше.

Произведения же Шукшина написаны словно с точки зрения человека, сидящего где-нибудь на кладбищенской скамеечке и размышляющего о жизни; дающего отсюда, с этого главного, по сути, места, оценку тем или иным ее явлениям. Как в рассказе «На кладбище»: «Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все – как по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну. Странно как раз другое: странно, что сюда доносятся гудки автомобилей, голоса людей… Странно, что в каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин… Я один раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции – вот уж странно то!» Или в рассказе «Мечты»: «…Надгробия каменные, тесаные, тяжелые… Надписи на камнях – все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси!.. Тишина была на кладбище. Отторговали купцы, отшумели… Лежат».

А вот отношение Шукшина к земной жизни и к «ценностям» мира сего, выраженное излюбленным его персонажем, Степаном Разиным (Степан Разин – Фролу Минаеву): «Не пойму я только, Фрол: чем же уж тебе жизнь так мила, что ты ее, как невесту дорогую, берегешь и жалеешь? Поганая ведь такая жизнь! Чего ее беречь, суку, еслив она то и дело раньше времени от страха обмирает? Чего уж так жалко бросать? С бабой спать сладко? Жрать что ли любишь? Чего так вцепился-то? Не было тебя… И не будет. А народился – и давай трястись: как бы не сгинуть! Тьфу!.. Ну – сгинешь, чего тут изменится-то?»

Может быть, то, что Россия в смысле «земных побед» не самая удачливая страна, не так уж и плохо. Победа, несомненно, вещь приятная, но… Сможет ли Россия, одерживающая победы в «земных битвах», сохранить свою привлекательность для многих тех, кто ее любит? «Насильно» ведь «мил не будешь». Достижимо ли в этих битвах одерживать победы «праведными средствами», или придется все же прибегать ко «всем средствам»», используя методы большевиков? И как бы, добиваясь побед, не растерять те черты, которые составляют неповторимое лицо России. Не останется ли от «победившей» России одно название, и не уподобится ли она тогда каким-нибудь Соединенным Штатам? (Возможно ли, вообще, человеку со стороны любить Соединенные Штаты или, допустим, Швейцарию.) Тут вспоминаются слова Ахматовой о том, что невозможно представить, чтобы Пушкин с дуэли ехал живой, а Дантеса везли бы мертвого…