Политические работы 1895–1919 - Вебер Макс. Страница 17

И вот, все сказанное вновь демонстрирует, что наша немецкая родина и в этом, как и во многих других отношениях, является и должна быть не страной своих отцов, но страной своих детей — как прекрасно сказал о России Александр Герцен. Прежде всего это верно в отношении политических проблем. «Германский дух» для их решения невозможно дистиллировать из ценнейших произведений духа нашего прошлого. Мы воздаем почтение великим теням наших духовных предков и используем работу их духа так, чтобы это служило формальному воспитанию нашего собственного духа! Но как только тщеславие наших литераторов (ведь их писательская профессия заключается в том, чтобы интерпретировать тщеславие нации) начинает выводить из этого право муштровать наше политическое будущее, словно учительской палкой — в угол старый хлам! Кроме того, так ничему не научишься. Немецкие классики, между прочим, могут нас научить тому, что мы оказались в состоянии стать ведущим культурным народом земного шара в эпоху материальной нищеты и политического бессилия, и даже иностранного господства. В эту неполитическую эпоху возникли и их идеи, в том числе политические и экономические. Под влиянием полемики с французской революцией они стали в каком–то смысле конструкциями в политически и экономически бесстрастном пространстве. Однако же в той мере, в какой их одушевляла другая политическая страсть, нежели гневный протест против иностранного господства, этой страстью было идеалистичное увлечение моральными требованиями. Помимо этого, были еще философские мысли, которые мы можем использовать в качестве средств к побуждению занять собственную позицию, соответствующую нашим политическим реалиям и требованиям нашего времени — но не в качестве путеводителей. Современные проблемы парламентаризма и демократии, а также сущность нашего современного государства, вообще находились за пределами их кругозора.

Если обрушиться с упреками на равное избирательное право, к которому мы тем самым возвращаемся, то это означало бы победу политического тупоумия несговорчивых массовых инстинктов над взвешенной политической убежденностью или победу эмоциональной политики над рациональной. Что же касается последнего, то внешняя политика Германии — это, во всяком случае, следует здесь сказать — служит доказательством того, что монархия, правящая посредством классового избирательного права (ибо государство–гегемон Пруссия, как прежде, определяет и направляет германскую политику) держит все рекорды по влиянию чисто личных эмоциональных и иррациональных настроений. Чтобы доказать это, надо сравнить длящийся многие десятилетия безуспешный зигзагообразный ход этой шумной политики со спокойной целеустремленностью, например, английской внешней политики. Что же касается иррациональных массовых инстинктов, то они господствуют в политике лишь там, где массы живут компактно и стесненно, а значит буквально оказывают давление, т. е. в современных крупных городах в условиях, прежде всего, формы жизни романских городов. Кафейная цивилизация и наряду с ней — климатические условия позволяют в этих городах политике «улицы» — как метко ее назвали — насильственно распространяться из столиц в сельскую местность. С другой стороны, роль английского «man of the street»^[40] связана с полностью у нас отсутствующими особенностями специфической структуры городских масс, а российская столичная уличная политика — с тамошними тайными союзами. Все эти предпосылки в Германии отсутствуют, и умеренность немецкой жизни делает совершенно неправдоподобным, что мы испытаем от этой случайной опасности — ибо она такова в противоположность тому, как повлияла на нас хроническая опасность нашей внешней политики — то, что происходит в перечисленных странах. Ибо в Риме и Париже политику поджигательства войны проводили не привязанные к своим рабочим местам рабочие, а бездельники и кафейные интеллектуалы, к тому же исключительно те, что служили правительству, и лишь в той степени, в какой правительство желало их поступков или допускало их. В этих странах недоставало противовеса в виде индустриального пролетариата. Когда индустриальный пролетариат выступает сплоченно, он безусловно представляет собой могучую силу, в том числе и в овладении улицей. Но по сравнению с упомянутыми безответственными элементами — силу, которая по меньшей мере способна к порядку и упорядоченному лидерству благодаря своим доверенным лицам, т. е. рационально мыслящим политикам. Поэтому с государственно–политической точки зрения все, что выходит за пределы сиюминутных инстинктов, зависит от усиления власти этих лидеров, у нас — профсоюзных лидеров. А кроме того — от повышения значения ответственных лидеров, политического лидерства как такового вообще. Одним из сильнейших аргументов в пользу создания упорядоченного ответственного руководства политикой, осуществляемого парламентскими руководителями, служит то, что благодаря этому действенность чисто эмоциональных мотивов как «сверху», так и «снизу», по мере возможности ослабляется. С равным избирательным правом «господство улицы» не имеет ничего общего: Рим и Париж управлялись улицей даже тогда, когда Италией управляло светское плутократическое избирательное право, а в Париже правил Наполеон III с декоративным парламентом. Напротив, подавить необузданное господство улицы и лидерство случайных демагогов можно лишь тогда, когда массами упорядоченно руководят ответственные политики.

Равное избирательное право представляет собой проблему политической важности для имперских интересов только в ведущем имперском государстве — в Пруссии. Между тем, проблема эта благодаря успешной интерпретации пасхального послания в принципе как будто бы разрешена. В принципе, но при отсутствии определенного пути разрешения. Дело в том, что совершенно невероятно, что теперешний классовый парламент добровольно откажется от предвыборных привилегий, если его не вынудят к этому политические условия. Или же если это произойдет, то в форме мнимого отказа, например, при согласовании с палатой господ, созданной с помощью арифметики избирательного права. Однако же законная реализация равного избирательного права для Пруссии является государственно–политическим требованием империи. Ибо империя должна и в будущем быть в состоянии при необходимости призывать своих граждан на борьбу за собственное существование и честь. Для этого недостаточно ни боеприпасов, ни прочих запасов, ни необходимых государственных органов, но требуется еще и внутренняя готовность нации защищать это государство как свое собственное. Опыт стран Востока может научить тому, что происходит, когда такой готовности нет. Но ясно одно: никогда впредь нация не должна идти на войну как в этот раз, если торжественные обещания будут нарушены какой–нибудь мнимо умной иллюзией. Этого не следует забывать никогда. Вот политически решающая причина в случае необходимости обеспечить с имперской стороны осуществление равного избирательного права.

Наконец, коснемся еще и принципиального вопроса: как соотносятся парламентаризация и демократизация! Существует немало весьма искренних и притом отличающихся особой фанатичностью демократов, усматривающих в «парламентаризации» коррумпированную и ведущую к фальсификации демократии и к господству клик систему для карьеристов и дармоедов. «Политика» якобы является занятием, очень «интересным» для лодырей, но в остальном — бесплодным; именно для широких слоев нации все якобы зависит от хорошего «управления», и лишь это–де гарантирует «подлинную» демократию, каковой мы в Германии, в стране «правильного понятия о свободе», отчасти обладали с большим успехом, чем другие, отчасти же можем добиться лучшей демократии и без парламентаризации. И само собой разумеется, что представители контролируемой свободы бюрократии с восторгом разыгрывают карту противоречия между демократизацией и парламентаризацией: «истинная» демократия, дескать, воплощается в наиболее чистом виде как раз тогда, когда адвокатская публика парламентариев не в состоянии помешать конструктивной работе чиновников. Наглое надувательство, а у наших литераторов — самообман из–за простодушного увлечения фразой — как и все, что служит интересам бюрократии и близким ей капиталистическим интересам, с легкостью находит приверженцев, и притом во всех лагерях. То, что это надувательство, очевидно. Ибо 1) какой орган — если мысленно убрать парламентскую власть — есть у демократии, чтобы контролировать чиновничье правление? На это вообще не существует ответа. Далее, 2) что демократия получает взамен господства парламентских «клик»? Прежде всего, неизбежно господство еще гораздо более скрытых клик, как правило, гораздо меньшей численности. Система так называемой прямой демократии технически возможна только в малом государстве вроде кантона. В любом же государстве масс демократия приводит к бюрократическому правлению, а без парламентаризации — к чистому господству чиновничества. Конечно же, при господстве системы «цезаризма» (в широком смысле слова), т. е. при непосредственных народных выборах главы государства или города, как в Соединенных Штатах и некоторых крупных тамошних коммунах, демократия без парламентской системы — а не без парламентской власти как таковой — не могла бы существовать (нам не следует здесь вдаваться в подробности политических и административно–технических преимуществ и слабостей цезаризма). Но полная парламентская власть абсолютно необходима везде, где имеются наследственные органы государственной власти: монархи, формальные руководители чиновничества. Современный монарх с безусловной неизбежностью всегда и постоянно является дилетантом, подобно лишь немногим парламентариям, и при этом он совершенно не в состоянии контролировать администрацию. С той лишь разницей, что 1) парламентарий в борьбе партий учится взвешивать важность слов, тогда как монарх должен оставаться вне борьбы. И 2) если парламенту дают право расследования, то он в состоянии раздобыть конструктивное заключение (путем перекрестного допроса под присягой специалистов и свидетелей) и проконтролировать поступки чиновников. Как осуществит это монарх и как — беспарламентская демократия?