Живые и мёртвые - Уорнер Уильям Ллойд. Страница 6

Ее предупредили: «Плати, иначе пойдешь в тюрьму».

Она отправилась в тюрьму, а ведь в кармане у нее тогда было больше 100 долларов наличными. Ее продержали взаперти восемь дней!

Все это чертовски на меня подействовало. Я был совершенно раздавлен. Я выбросил собаку. Мне уже никогда не прожить таких же ужасных восьми дней, как те... И я никогда не забуду, что виноваты во всем этом были копы.

Ну, да хватит об этих копах... Как бы там ни было, пока я здесь мэр, они больше не будут хватать мальчишек и собак. И ни с кем из них я цацкаться не намерен.

Меня обвиняют, будто я затаил злобу на банкиров. Я думаю, что по большинству из них плачет виселица. Они сдохнут, но не упустят своего. Они без конца пересчитывают то, что нахапали, и им плевать на молодых парней.

А вот другой парень из Янки-Сити, мистер У.Л. Гаррисон [13], был славный малый. Мальчишкой я думал, что он величайший человек в истории после Юлия Цезаря. Он считал, что сделал кое-что, стоящее того, чтобы об этом рассказать, и рассказал об этом хорошо; так и Цезарь, тот тоже сам написал книгу. О Юлии Цезаре я узнал в школе. Мне он казался человеком-машиной. Он и сам не боялся это признать.

Еще меня подозревают в том, что я не выношу женщин. Это вздор. Мне нравятся женщины, но только тогда, когда они знают свое место. Когда мы учились в школе, нам, мальчишкам, казалось, что девчонки — вроде маленьких щенят. Мы смотрели на них свысока. Но когда я служил на флоте, я вдоволь насмотрелся на этих сеньорит на Кубе и в Пуэрто-Рико. Уличные девки выглядели вдвое лучше, чем они. Единственная проблема с ними заключалась в том, что они думали, что каждый год — високосный [14]. В первое же свидание, на которое я отправился, когда мы высадились на берег в Санта-Крус-дель-Суре, — и надо же было, черт побери, такому случиться! — мне пришлось выпрыгнуть с третьего этажа из окна, чтобы сохранить свою независимость.

По окончании школы я пошел учиться в академию [15], но проучился там меньше года. Потом началась война. Я попытался завербоваться в военно-морские силы. Туда меня не взяли (не смог сдать экзамены по физической подготовке, а я ведь крепкий малый). Я отправился автобусом на западное побережье, чтобы еще раз попробовать завербоваться там. Я был, черт бы меня побрал, первоклассным бродягой. Я был, как принято говорить у бродяг, «бездельником по расписанию», «быстрым бродягой», ездил на лучших поездах, три раза пересек континент и ничем в это время не занимался. Мне нисколько не стыдно за свое бездельничанье. Никто, ни единая живая душа, не твердит вам, что следует делать и чего не следует делать. И никакого пустого трепа. Тебе достались два кулака и стойкость духа, и это все, что тебе нужно. Когда хочешь идти, идешь. Когда хочешь остановиться, останавливаешься.

Никто никогда не называл меня маменькиным сынком. Кое-кому из тех, кто досаждал моей матери, и кое-кому из тех, кто сейчас что-то там о ней болтает, еще доведется вспомнить, что я сын Мэри Малдун.

После того как мама умерла, я часто вспоминал ее совет. Она всегда говорила мне, что ничего не следует делать опрометчиво. Она просила меня, чтобы я крепко встал на ноги, прежде чем лезть на рожон.

Ее убили заботы и огорчения. Частично и я в этом виноват. Я пытался сделать что-то, стать кем-то. Власть имущие решили меня приструнить. Им не могло и в голову прийти, что тем самым они одновременно приструнят и мою мать. Срок, проведенный мною в Сейлемской тюрьме за то, что я врезал мэру, стал кошмаром для моей матери.

Мне до сих пор тяжко вспоминать о том, что они тогда учинили со мной в суде. Насколько я понимаю, судье конфиденциально намекнули, будто в Янки-Сити считают, что мне надо дать шанс «остудить голову». Меня приговорили к шестидесятидневному тюремному заключению. Это были тяжкие шестьдесят дней. Если бы я был убийцей, грабителем или вором, у меня были бы хоть какие-то шансы на снисхождение... Но все это не для Бигги. Меня приставили ходить за лошадьми, я был неизменным членом команды по разгребанию навоза.

Надо мной издеваются, потешаясь над тем, что я живу в помещении старой тюрьмы. Обидно, не такой уж я толстокожий. Мне нравится это место. Оно мне принадлежит. Это мой дом. И это был дом моей матери. Я никогда не был постояльцем в чужих домах. И не собираюсь им быть.

Можно еще кое-что добавить по поводу здания тюрьмы. Та часть его, которую я занимаю, — это резиденция, построенная для шерифа. Расскажите-ка о ваших исторических особняках. Мой дом уже успел мхом порасти, когда на месте «старинного» сэмпсоновского гнезда, которое я собираюсь снести, еще лес шумел. В один прекрасный день я его подновлю, укреплю фундамент, и у меня будет такой дом, о каком в Янки-Сити никто не смеет даже мечтать. Как бы то ни было, здание тюрьмы — моя крепость. И я останусь там жить.

Малдуны, моя мать и я, всегда принадлежали к тому сорту людей, без которых, как считали настоящие старомодные обветшалые янки, им легче было бы жить. Мы всегда боролись за себя, наивно полагая, что раз уж у нас свободная страна, то семья, преданная своему делу, работающая не покладая рук и зарабатывающая приличные деньги, вправе рассчитывать на справедливые возможности в сообществе.

Но эти паршивые аристократы, эти утонченные леди и джентльмены, чьи дедушки сколотили свои состояния на таких достойных занятиях, как торговля неграми и перевозка рома, желали, чтобы Янки-Сити так и остался диковинной, мертвой глухоманью. С торговлей в Янки-Сити всегда было все в порядке с тех пор, как он появился под солнцем, и не существовало никаких реальных препятствий к тому, чтобы его обживали способные трудолюбивые люди. Но когда старая ирландка и рыжий ирландский парень, еще не научившийся как положено ломать шапку перед белыми людьми, вложили реальные деньги в новое дело — о, какой тогда поднялся вой!

Когда я сколочу состояние — а я сколочу, — я хочу преподнести в дар Янки-Сити памятник Бигги Малдуну. Это будет не надгробный памятник. Это будет первоклассный крытый плавательный бассейн, оборудованный по последнему слову техники, где-нибудь на берегу реки. Он будет открыт круглый год, и там будет инструктор, обучающий всех желающих плаванию и спасению утопающих. Я хочу, чтобы Янки-Сити стал местом, где каждому рыжеволосому крепкому парню была бы дана возможность стать тем, кем он хочет. Я хочу, чтобы дети, независимо от того, кто их матери и отцы, росли без тех потрясений, которые превратили меня в хулигана, каким меня считают. Я хочу, чтобы они росли, гордясь своим родным городом, его историей и теми возможностями, которые ожидают их в будущем».

Политический и социальный миры Бигги Малдуна

Многое из того, что Бигги представлял собой как человек, а также из того, что сделало его в Янки-Сити фигурой значимой и для друзей, и для недругов, легче понять, если провести краткий анализ отдельных элементов того социального мира, в котором он достиг известности, и в частности тех политических и статусных условий, в которых ему приходилось действовать на протяжении его политической карьеры.

Сообщество, в котором имели место его взлет и падение, было не просто внешней обстановкой развернувшейся драмы. Действующие внутри него силы способствовали созданию личности Бигги; это были всемогущие чувства и представления, выполнявшие в его карьере функцию, подобную той, какую в жизни героев греческих трагедий выполняла Судьба. И в самом деле, можно было бы наглядно продемонстрировать, что трагические ошибки, выпадавшие на долю героев греческой трагедии, и преследующий их рок были не более чем основополагающими принципами и предписаниями их общества и его социальной логики, действовавшими в драматических постановках, а также в представлениях и ценностях внимавшей им аудитории. Ввиду того, что греческая драматургия до сих пор сохраняет силу своего воздействия — ибо история царя Эдипа способна вызвать слезы у современных зрителей, — представляется вероятным, что те же самые судьбы и трагические ошибки присутствуют в жизни современного человека.