Живые и мёртвые - Уорнер Уильям Ллойд. Страница 83

Вакансия на кладбище Элм-Хайлендз

Символика кладбища, помечающая и выражающая конфликт и солидарность внутри семьи, хорошо видна на примере могил семьи Уортингтонов. Джонатан Уортингтон, сын одной из старых семей с Хилл-стрит, погребен теперь не на семейном могильном участке, а на собственном маленьком участке, который располагается на одном из невысоких холмиков на другой стороне кладбища, на большом расстоянии от семейного участка на высоком холме, где он был похоронен сразу после своей кончины. Его отец приобрел этот семейный участок, когда дети были еще маленькими. На участке были зарезервированы места для его жены, всех их детей и детей их детей. Фамильный надгробный памятник — скромный, но производящий впечатление обелиск — был сооружен еще до смерти м-ра Уортингтона. Могилы двух его детей, умерших еще в совсем юном возрасте, с небольшими надгробиями, снабженными соответствующими надписями, располагались на одной стороне участка. Старший брат Джонатана и его жена, ставшие жертвами несчастного случая, были похоронены на семейном участке бок о бок, неподалеку от отца и того места около него, которое должна была занять миссис Уортингтон. Она часто говорила, что ей доставляет удовольствие и успокоение знать, что когда-нибудь она будет лежать здесь, рядом со своим мужем и окруженная своими детьми. Однажды — но только однажды — она выразилась еще более буквально, к удовольствию злых и вульгарных обывателей: «Я чувствую себя лучше, когда представлю, что мое тело всегда будет лежать здесь, рядом с телом моего мужа» [177].

Джонатан всегда был непохож на других сыновей. Он испытывал неприязнь к бизнесу и мечтал стать художником. Учитывая его слабое здоровье в годы юности, родители после короткой вспышки неодобрения смягчились и уступили его желанию. После учебы в Париже он поселился в Нью-Йорке. Здесь он повстречал и взял в жены красивую польскую девушку, которая зарабатывала на жизнь в художественной школе, позируя художникам. Хотя Теодора и родилась в Америке, его матери это не понравилось, поскольку она надеялась, что он возьмет в жены дочь одной из старых семей, за которой ухаживал в школьные годы.

То, что Теодора утратила свою религиозную веру, не принадлежала более к католической церкви и не посещала католические службы, в какой-то мере успокоило мать Джонни. Когда Теодора ответила согласием на предложение миссис Уортингтон не ограничиваться одним только гражданским обрядом бракосочетания, и они с Джонни еще раз обвенчались в епископальной церкви в Нью-Йорке, это событие наполнило миссис Уортингтон большими надеждами на то, что со временем все уладится.

Когда Джонни и Теодора, переехав в Янки-Сити, отказались жить с матерью в старом фамильном доме, а вместо этого «сняли старый сарай» внизу у реки, перестроили его, чтобы у каждого была собственная художественная студия, и зажили спокойной жизнью, отвергая приглашения на званые обеды и отказываясь быть частью того социального мира, в котором жила его семья, все более нараставшая враждебность матери Джонни к его жене стала темой сплетен и пересудов на Хилл-стрит и в кругу их друзей, живших на «Северном берегу».

Спустя всего лишь несколько лет общая болезненность Джонни переросла в настоящую болезнь, требующую внимания семейного доктора. После тайного визита доктор, подосланный его матерью, настоял на том, чтобы они оставили свое жилище у реки и переселились в старый дом на Хилл-стрит, где он мог получить лучший уход. Джонни в конце концов согласился. Здесь у него и Теодоры были спальня и гостиная в небольшом флигеле на верхнем этаже, который мог быть обособлен от всего остального дома. Старшая миссис Уортингтон, несмотря на тревогу, вызванную его болезнью, вновь почувствовала себя почти счастливой оттого, что сын вернулся назад, в семейный дом. Они с Теодорой соблюдали формальную вежливость и имели возможность, почти не прилагая к тому никаких усилий, большую часть времени избегать друг друга и поддерживать видимость взаимной сердечности.

Всего лишь несколько месяцев минуло с тех пор, как Джонни с женой поселились в старом доме, как его самочувствие значительно ухудшилось. Подозревая, что с его здоровьем дело обстоит гораздо хуже, чем думали окружающие, он наконец убедил доктора дать ему откровенный отчет о его состоянии, и тот сообщил, что, по всей видимости, он скоро умрет. Мать и жена, каждая по отдельности, имели с ним несколько печальных разговоров, сопровождавшихся слезами, но ни одна не нашла в себе сил честно и откровенно поговорить с ним о своих чувствах и заговорить о том, что же будет дальше, когда он умрет.

Однажды днем, незадолго до своей кончины, он попросил, чтобы мать и жена пришли к нему вместе. Когда обе миссис Уортингтон вошли, а сиделка покинула комнату, закрыв за собой дверь, он произнес: «Я хочу сказать вам обеим, что вы вели себя очень благородно. У меня была возможность поговорить с вами обо всем. Кое-что из того, что я говорил, было по отношению к вам грубо и жестоко. Вы обе меня любите, а я люблю вас. Вам, да и мне самому трудно смириться с тем, что на мою долю выпало умереть сейчас, когда настоящая жизнь, казалось, только начинается, но так уж сложилось, и чему быть, того не миновать. Мне кажется, доживи я хоть до ста лет, я и тогда бы думал, что слишком молод для того, чтобы умереть. Что уж там говорить, всем нам отмерен свой срок.

Меня беспокоит другое. Мне в том положении, в каком я оказался, кажется немного глупым говорить об этом, но я подумал о том, что не знаю наверняка, где меня похоронят, и так или иначе мне хотелось бы знать, где это произойдет».

Старшая миссис Уортингтон немного отодвинула свое кресло-качалку и начала покачиваться в нерешительности, как если бы хотела заменить речь движением. Потом прокашлялась. Жена Джонни посмотрела вниз, на свои руки, а затем на него. Наконец, она повернулась лицом к миссис Уортингтон. Миссис Уортингтон сказала:

Когда Джонатан умер, Теодора была настолько погружена в свои чувства и не понимала, что происходит, что многие вещи, воспринимаемые во время похорон и погребения, не обладали для нее никаким значением до тех пор, пока не прошло несколько недель и она не начала приводить в порядок свои переживания и мыслить о них более рационально. Во время оплакивания при погребении она заметила, что Джонни похоронили в одном из углов участка и что рядом с ним был погребен его старший брат. Последующие размышления привели ее к осознанию того, что традиционный способ погребения мужа и жены бок о бок окажется невозможным, если только не будет эксгумировано тело брата. Весной, после дальнейших размышлений над этим вопросом, Теодора пошла положить цветы на могилу Джонни. Во время посещения кладбища она, поразмыслив над тем, где должны быть похоронены другие члены семьи, пришла к выводу, что для нее здесь места, по всей видимости, не предусмотрено. Она подождала подходящего момента и откровенно спросила миссис Уортингтон о том, где же ей приготовлено место для захоронения.

Миссис Уортингтон ответила, что не хотела расстраивать Джонни во время смертельной болезни, а потому «из добрых побуждений немножко солгала» насчет того, будто рядом с ним есть место и для Теодоры. Никакого места для нее предусмотрено не было, потому что «никто никогда не верил, что Джонни когда-нибудь женится». Она сообщила Теодоре, что охотно подыщет для нее участок земли, который находился бы как можно ближе к их семейному участку. Разговор становился все более возбужденным. Наконец, покинув комнату миссис Уортингтон, Теодора бросилась к себе, упаковала чемоданы и распорядилась перевезти ее личные вещи в отель в Бостоне. Здесь, сидя в своей комнате, она почувствовала себя такой одинокой и оторванной от мира, какой она еще никогда себя не чувствовала с тех пор, как в дни своей юности осознала, что ее взгляды на жизнь отличаются от взглядов ее сверстников. Она чувствовала, что потеряла не только живого Джонни, но и мертвого, и даже, более того, потеряла символ, обозначающий его погребение. В конце концов она решила обратиться к адвокату и от него узнала, что имеет право на перезахоронение тела мужа в другом месте.