Мир в ХХ веке - Коллектив авторов. Страница 14

Системный кризис, а затем распад Советского Союза и последовавший развал всей системы “реального социализма” в Восточной Европе имели свои глубинные социально-экономические и идейно-политические корни. Если крушение германского тоталитаризма было обусловлено военным поражением Германии в 1945 г., то СССР сорок лет спустя споткнулся о собственную неспособность решить взятую на себя сверхзадачу: к 2000 году “построить коммунизм”, “догнав и перегнав Америку”. Надорвавшись за годы “холодной войны” в гонке вооружений, и все более отставая в сфере освоения новейших технологий, система стала неудержимо рассыпаться. Идеологи социализма — коммунизма были застигнуты этим врасплох, ибо никогда не прислушивались к предостережениям. А их было достаточно, в том числе изнутри собственного лагеря. Достаточно назвать две книги сербского коммуниста Милована Джиласа “Новый класс” (1957) и “Несовершенное общество” (1969), за которые тот был репрессирован режимом Тито [43].

Осмыслить случившееся обществоведы попытались, используя в качестве страшилок традиционные категории “термидора”, “контрреволюции”, “реставрации капитализма”. Против них были двинуты оставшиеся резервы: “демократизация”, “структурные реформы”, “гласность”, “многопартийность” [44]. Несомненно, те или иные проявления ранее известных форм системного кризиса были налицо, годились и некоторые традиционные противовесы. Но прежде всего необходимо было признать неверным сложившееся представление о начавшейся в XX в. “эпохе социалистической революции”: в последней трети столетия становилось все яснее, что разнообразные типы происходивших в мире социальных трансформаций не вписывались в цельную картину. Признание этого далось не сразу, потребовались значительное время и немалые интеллектуальные усилия. Тем более что восторжествовавший “плюрализм мнений” и естественный в период общественной “смуты” нигилистический скептицизм затруднили радикальное обновление подходов к “триаде”.

Научная неразработанность вопросов о характере и перспективах развития “кризиса соцсистемы” побудила авторов коллективного труда Института всеобщей истории РАН “Тоталитаризм в Европе XX века” вынести за скобки ряд недорешенных вопросов, касавшихся возможностей и пределов применения в исторической науке политологического понятия “тоталитаризм”, а также путей преодоления тяжелого наследия тоталитарно-авторитарных режимов [45]. Но именно обращение к этим событиям и их оценкам наглядно показало назревшую потребность в обновлении и совершенствовании категориального и понятийного аппарата.

С той поры противоречия в мире скорее усугубились. Хотя длительное противостояние двух систем уступает место новой геополитической конфигурации, стала складываться вовсе не многополюсная система миролюбивых международных отношений. Ускорение процесса интеграции Западной Европы не может скрыть того, что принцип “нерушимости границ” пришел в явное противоречие с принципом “ самоопределения наций”. Это особенно губительно сказалось на Балканах, вылившись в длинную серию кровопролитных национальных войн.

А на постсоветском пространстве остро проявились трудности модернизации “сверху” при пассивности “низов”, сложности этнонационального переустройства. Катастрофическая ломка экономического строя, разрушение привычных связей, обвальная приватизация и расхищение государственного имущества привели к тяжелому экономическому упадку и торжеству “дикого” хищнического капитализма. Выход просматривается только на пути прорыва к новой парадигме всемирного развития с учетом опыта других стран и собственной истории. Но возможен ли такой прорыв без изменения всего культурно-исторического менталитета россиян?

Сопоставим мнения трех специалистов, недавно высказанные на страницах журнала Фонда Карнеги за Международный Мир [46].

Историк и политолог Игорь Пантин считает, что “цикл догоняющего развития в российской истории закончился. Сегодня вопрос стоит иначе: либо мы войдем в сообщество цивилизованных стран, не догоняя, а встраиваясь в него, либо будем оттеснены на периферию мировой историей”. Для стран догоняющего развития эта дилемма типична. “В России ломать государство значит одно: порождать хаос и смуту. Без государственной составляющей общество останется наедине с собственными патологиями — коррупцией, преступностью, произволом, безответственностью”.

Историк Владимир Согрин различает в российской радикальной трансформации три этапа: 1) В 1985–1986 гг. Горбачев применил командно-административные методы реформирования; 2) В 1987–1991 гг. он же использовал советскую модель демократического социализма, но сам стал жертвой “мирной демократической революции”; 3) После 1992 г. Ельцин проводил “радикально-либеральную модернизацию”. Из альтернатив будущего более вероятно “эволюционное развитие номенклатурно-олигархического капитализма”. Поскольку “экономическое чудо” России не грозит, в обозримом грядущем “модернизация этого общества, даже обставленная демократическими институтами, сохранит присущие ему социальные контрасты”.

Политолог Владимир Дахин считает, что в России распад прежнего социума и системы продолжается. Преобразовать политическую систему советского тоталитаризма в демократическую не удалось. Страна издавна “развивается по логике самосохранения: феодальная монархия превратилась в абсолютизм, пролетарская демократия — в тоталитаризм, молодая демократия — в авторитаризм”. Институциональный кризис конца 80-х — начала 90-х годов “принял форму революции, поддержанной неструктурированным обществом”. И далее: “России необходима неоконсервативная революция, которая не только отсечет крайности радикальных перемен, но и расчистит дорогу к разумному реформированию, соответствующему уровню развития и культуры общества”.

Вместе с глобализацией экономики, политических структур, массовой культуры приобрели ярко выраженный международный характер и такие давно известные негативные явления как коррупция, наркомафиозный криминалитет, терроризм. Шаги к координации региональных усилий при возникновении конфликтов наталкиваются на глубоко укорененное взаимное недоверие.

Все сказанное и многое другое свидетельствует, что на повестку дня встала в интересующей нас проблеме уже не частичная корректировка тех или иных элементов марксисткой мировоззренческой установки, что приносило на прежних поворотах истории хотя бы временный и частичный эффект. Во весь рост поднялся вопрос не просто о “ревизии” марксизма”, как столетие назад, не о “развитии” тех или иных его составных частей, применительно к меняющимся условиям, как это практиковал Ленин и что пытался грубо копировать Сталин. Тем, кто хочет сохранить для будущего Марксов историко-критический подход, остается только одно: обозначить возможные направления дальнейших размышлений о том, что именно из прошлого опыта устарело безнадежно, а что еще может быть сохранено в качестве исходного материала для анализа и синтеза тех новых процессов, которые происходят в стране и мире на нынешнем рубеже веков.

9. Трансформации нового типа?

Есть основания предполагать, что в не очень далеком времени будет научно разработана нетрадиционная типология общественных трансформаций, которая, обобщив опыт XX в., создаст метод более глубокого понимания исторического процесса. Но время для этого, видимо, еще не наступило, и пока вырисовываются лишь общие контуры научной гипотезы, открывающей простор для дальнейших изысканий и дискуссий.

Начнем с критического (в том числе и самокритического) анализа некоторых использованных в предшествующем изложении понятий и представлений.

Гиперболизация понятия “социальная революция”, о которой уже шла речь выше, вытекала прежде всего из вульгаризированного сталинистского представления о “законе” смены социально-экономических формаций, иронически названных еще во времена сталинщины “пятичленкой”. Особенно “переход от капитализма к социализму” жестко связывался с применением насилия: прежде всего при смене властных, государственных структур, а затем также при замене частной собственности общественной, т. е. при “переделе собственности”, который рассматривался не иначе как “экспроприация экспроприаторов” (в слэнге: “грабь награбленное!”).