Мир в ХХ веке - Коллектив авторов. Страница 26

Социалистический потенциал российской революции не был реализован. Уже в 1924 г. британская левая коммунистка С. Панкхерст отмечала: “Рабочие остались наемными рабами, крайне бедными, работающими не по свободной воле, а под давлением экономической нужды. Они удерживаются в подчиненном положении принуждением со стороны государства”. Новые правители страны — “пророки централизованной эффективности, трестирования, государственного контроля и дисциплинирования пролетариата в интересах роста производства” [104].

Политика “расширенного НЭПа” позволила несколько поднять производство, частично успокоить массы благодаря появлению продуктов в магазинах и росту заработков. Если в 1922/1923 гг. реальные заработки российских рабочих в промышленности составляли 47,3 % от уровня 1913 г., то в 1926/1927 гг. они были на 8,4 %, а в 1928/1929 гг. на 15,6 % выше, чем до войны, при том что рабочее время было короче на 22,3 % [105]. За счет усиленного расслоения крестьянства были укреплены позиции имущих слоев в деревне (в 1925 г. по существу отменено важнейшее положение революционного Декрета о земле, которое запрещало использование наемного труда в сельском хозяйстве и сдачу земли в аренду) [106]. Но улучшения оказались неустойчивыми. По словам левого эсера И. Штейнберга, большевизм колебался между двумя полюсами: «Он знает или военный “коммунизм” периода войны или капиталистический нэповский “коммунизм” эпохи мира. Но он отказывается от третьего пути социалистической революции — демократической и социалистической самоуправляемой республики Советов» [107].

К концу 20-х годов кризис НЭПа проявился в диспропорции между промышленностью и сельским хозяйством и между отдельными отраслями, в стагнации роста реальных заработков, увеличении инфляции, безработицы и обнищании широких слоев населения. Обострение социальной дифференциации вело к усилению недовольства в стране, к забастовкам. Задачи, которые ставил перед собой режим, нельзя было решить в рамках существовавшей политической и экономической модели: “социалистическое первоначальное накопление” (в действительности, первоначальное накопление капитала [108]) было невозможно осуществить за счет внешних ресурсов.

В странах Запада, заявлял Сталин, тяжелая промышленность создавалась “либо при помощи крупных займов, либо путем ограбления других стран… Партия знала, что эти пути закрыты для нашей страны… Она рассчитывала на то, что… опираясь на национализацию земли, промышленности, транспорта, банков, торговли, мы можем проводить строжайший режим экономии для того, чтобы накопить достаточные средства, необходимые для восстановления и развития тяжелой индустрии. Партия прямо говорила, что это дело потребует серьезных жертв и что мы должны пойти на эти жертвы открыто и сознательно…” [109]

В условиях, когда в деревне сохранялась крестьянская община, а большая часть сельских жителей вела полунатуральное хозяйство, потребляя почти столько же, сколько производила, нельзя было ни выжать из большинства населения средства для индустриализации, ни обеспечить ее рабочими руками. Между тем с созданием тяжелой промышленности связывались не только решение внутренних проблем, но независимость и мощь государства, а, значит, стабильность власти и привилегий правящего слоя. “Ты отстал, ты слаб — значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч — значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться. Вот почему нельзя нам больше отставать”, — эту империалистическую логику исповедовал вождь номенклатуры [110].

Опираясь на поддержку бюрократии, Сталин осуществил в 1929 г. “великий перелом” и единолично захватил власть. За этим последовало установление тоталитарного режима. Сталинский “брюмер”, явившийся как бы продолжением “термидора”, произошел не в ходе какого-либо одномоментного акта и без разрыва преемственности, поскольку для поддержания легитимности собственного правления те, кто стоял у власти, продолжали ссылаться на авторитет Ленина, революцию 1917 г. и большевистскую диктатуру.

В отличие от фашистских режимов, выросших из массовых тоталитарных движений, сталинская диктатура была установлена “сверху” в результате эволюции большевистской власти и затем приступила к созданию тоталитарных механизмов на основе перетряхивания и реорганизации уже существовавших авторитарных институтов большевизма — партии, огосударствленных профсоюзов, молодежных, женских и т. п. организаций. Все они превращались в элементы тоталитарной структуры, в приводные ремни сталинского государства. Иными словами, если фашизм вводил свое движение в государство, то сталинизм трансформировал партию и другие организации авторитарного режима в государственные институты. Относительной свободе внутрипартийных дискуссий, т. е. легальному отстаиванию групповых интересов окончательно пришел конец.

В ходе коллективизации была уничтожена крестьянская община. На любые коллективы переносились деспотические, псевдообщинные принципы патернализма, круговой поруки и почти полного удушения какой-либо независимой индивидуальной или групповой инициативы. “Общественные” институты режима превратились в инстанции для решения всевозможных человеческих проблем, включая самые интимные. На этом обезличенном коллективизме строилась вся система воспитания. По меткому замечанию немецких исследователей, “социальные функции крупных советских предприятий были частично теми же, что у деревни и общины” — обеспечение жильем, снабжение продуктами, организация культурной жизни, отдыха и свободного времени [111].

Структура и функционирование тоталитарных режимов

Таким образом, “классические” тоталитарные режимы — итальянского фашизма, германского нацизма и сталинского псевдокоммунизма — пришли к власти разными путями и на различных этапах развития соответствующих стран. Тем не менее, в их механизмах и структуре можно обнаружить явное сходство. Идеологическое обоснование тоталитарных диктатур также было различным, хотя и здесь присутствуют некоторые общие черты.

Прежде всего, во всех случаях речь шла о стремлении государственной власти как можно более полно поглотить общество и контролировать жизнь людей. В каждом из рассматриваемых режимов выстраивалась жесткая властная вертикаль диктатуры, не допускавшей ни форм представительной демократии, ни тем более общественного самоуправления. Во главе “пирамиды” стоял обожествляемый вождь-диктатор, опиравшийся на жесткую иерархию партии-государства, все решения принимались деспотическим, командным путем, часто даже без соблюдения каких-либо формальных норм. Все сферы общественной жизни были структурированы в виде массовых корпоративных организаций (профсоюзных, молодежных, женских, социальных, культурных и т. д.), включенных в вертикаль в качестве “приводных ремней”. Механизмы партии-государства поглощали и строжайше контролировали каналы информации, сферу образования, культуры, науки, агитации и пропаганды. Всякое инакомыслие и горизонтальные общественные связи пресекались средствами террора.

При этом сталинская диктатура обладала в определенном смысле наиболее монолитной и унифицированной вертикальной структурой, поскольку в отличие от германской и итальянской модели не была вынуждена инкорпорировать в себя первоначально инородные элементы и параллельные иерархии (предпринимательские, финансовые, церковные и т. д.). Национал-социализм и итальянский фашизм в теории также провозглашали принцип единой властной пирамиды, но в действительности так и не попытались ее создать. Это позволило ряду исследователей характеризовать наци-фашистский вариант тоталитаризма как “поликратию” [112].