Священная Русская империя - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 9

Красные победили, потому что они были идейно монолитны. Белые проиграли, потому что они были идейно раздроблены. Монархист может умирать только за веру, царя и Отечество. Либерал может умирать только за свободу, равенство и братство. Если они встанут под одно знамя, им будет не за что умирать. Невозможно исполнить «Марсельезу» на мотив «Боже, царя храни». Невозможно исполнить «Боже, царя храни» на мотив «Марсельезы». То есть возможно, конечно, но это будет похоронный марш. Который и прозвучал над белым движением.

Но что же было делать белым, если их идейная раздробленность была реальным фактом? Разве не естественно в такой ситуации желание ну хоть как–то всех объединить? Нет, это желание как раз противоестественно. Единство — ни когда не самоцель. Искусственное единство лебедя, рака и щуки имеет результат вполне предсказуемый. А если бы тогда крикнуть: «Мужики, за веру, царя и Отечество!» Ведь многие бы поднялись, очень даже многие. Да неужели вы думаете, что среди русских крестьян нашлось бы тогда меньше монархистов, чем среди бретонских крестьян во времена французской революции? Русский мужик мог бы показать тогда куда большую верность трону, чем роялистская Вандея. И ведь Колчак был монархистом, и Врангель — монархистом. Почему же не крикнули? Боялись обидеть либералов к каковым принадлежали большинство белых офицеров. Ну вот и были бы у либералов — офицерские роты, а у монархистов — крестьянские полки, во главе с офицерами, сохранившими верность царю.

Но ведь нельзя же было разъединяться перед лицом наступающих большевиков? Да только разъединившись и спаслись бы. Потому что, разъединившись, белые либералы и монархисты вдруг неожиданно начали бы говорить очень внятные вещи вместо бессвязного мычания. Уж не знаю, как бы либеральные генералы поднимали мужиков за свободу, равенство и братство, но это их проблемы, шанс у них во всяком случае был бы. А вот великие идеи тысячелетней русской монархии бесспорно обладали огромной зажигательной силой для простого народа. И вот тогда две разных белых силы (точнее — одна белая, а вторая — сине–красно–белая) могли бы вступить в тактический союз против большевиков. При этом, прекрасно понимая, что как только прогонят большевиков, тут же вступят в войну друг с другом. Потому что

Кто–то будет один на Руси господин

Большевик, дворянин иль иностранец

И тогда белые (теперь уже по–настоящему белые) сами могли бы петь:

Белая армия, черный барон

Снова готовят нам царский трон

Ведь от тайги до Британских морей

Белая армия всех сильней.

А что было? Тот самый «черный барон» Врангель однажды упомянул в своём воззвании Хозяина (с большой буквы). Так его белые либералы чуть не сожрали — уж не царский ли трон готовит нам черный барон? И тогда барон начал извиваться и выкручиваться: дескать, под Хозяином он понимал народ. Генерал–монархист пуще всего на свете боялся, что его заподозрят в монархизме. Кого же хотели таким образом победить?

И вот в 1991 году, вынырнув из Советской власти, мы получили идеологическую ситуацию один в один повторяющую идейный сумбур белого движения. Даже свою главную партию власть назвала «Единая Россия», чуть не дословно повторив белый лозунг, то есть наступая на те же грабли. Теперь ситуация даже ещё хуже. Мы пытаемся хором петь одновременно «Марсельезу», «Боже, царя храни» и «Интернационал». Годовщину Октябрьской революции пытались даже назвать «День примирения и согласия». Уж не спрашиваю даже, как можно примирить коммунистов, либералов и православных. Интереснее, на базе чего предполагается согласие? В чем эти три непримиримых группы могут быть согласны? Только в очень незначительных и второстепенных вопросах.

Не получилось вдохнуть новую жизнь в 7 ноября, придумали 4 ноября — день народного единства. Но остается тот же вопрос: на какой идейной основе мы хотим добиться единства? Где те базовые ценности, которые нас всех объединят? Ну так вот власть и говорит нам: нужна национальная идея, которая сплотит коммунистов, либералов и православных. Но неужели не понятно, что такой идеи даже теоретически не может быть, не говоря уже о практической осуществимости?

Похоже, что нашим правителям это действительно непонятно. Они — люди совершенно безыдейные, мир идей — этой чужой для них мир, они вообще очень смутно представляют себе, что это такое, и про национальную идею они говорят только с одной целью — желая получить универсальную отмычку к сердцам одновременно всех своих граждан. Идея нужна им только как инструмент управления. Людям у которых ни какого мировоззрения не было и нет, очень трудно объяснить, что носители диаметрально противоположных убеждений не могут быть вдохновляемы общей идеей.

Итак, национальная идея это не та идея, которая объединит всех граждан страны, не та идея, которая всем понравится. Национальная идея — это концентрированное выражение предназначения народа. Это выражение основной положительной доминанты народа. Это выражение той исторической роли, которую должен сыграть народ. Или, как сказал Веллер: «национальная идея — это смысл жизни в национальном масштабе».

Народ в значительной своей части может забыть о своём призвании и предназначении. И тогда национальная идея значительной части народа покажется не близкой, даже и вовсе чужой. Но другой идеи у народа уже не будет. Можно следовать чужим идеям, но они так и останутся чужими. Каждый народ максимально приспособлен к тому, чтобы идти по своему и только по своему пути. Пойдешь по чужому пути — не только не поставишь рекорда, но и вообще до финиша не доберешься.

Итак, если мы сегодня выразим и сформулируем национальную идею, она у нас очень многим не понравится. Это не только потому, что русские уже сто лет блуждают на вообще не пойми каких путях и капитально подзабыли кто они есть. И поэтому, конечно, но главное в другом. Ни у одного народа национальная идея ни когда не объединяла весь народ. Большинство народа, пожалуй, лучшую часть народа она объединяла, но ни когда весь народ в полном единодушии не приходил в восторг от собственной национальной идеи. Вы уже догадались, почему? Потому что идею на хлеб не намажешь.

Национальная идея — штука очень суровая, а порою и откровенно безжалостная. Дурачки, которые ищут национальную идею, хотят, чтобы в результате все пришли в восторг. На самом деле, провозглашение национальной идеи — дело страшное. Это потребует он народа жертв, самоотречения и подавления всех, кому эта идея не понравилась. Вокруг своей, корневой, глубинной идеи в лучшем случае удастся сплотить большинство, но всех — ни когда. И не только потому, что у других людей могут быть другие идеи, но и потому что значительной части людей не каких идей на хрен не надо. Они совершенно не озабочены смыслом жизни в национальном масштабе, да и вопросом о смысле своей собственной жизни они ни когда себя не мучили. Это всегда так. Иначе — не бывает. И, участвуя в реализации некой общей национальной идеи, эти люди будут делать то, чего они делать не хотят. И восторга на их лицах вы не увидите.

Вот каравеллы Колумба плывут через Атлантику. Какая у адмирала идея? В широком смысле — проторить новые пути для всего человечества. А о чем мечтает каждый матрос? Разбогатеть. Адмирал ради своей идеи готов даже на нищету, хотя вовсе к ней не стремится. Он готов и на смерть, хотя не ищет смерти. Другие шагнут дальше его могилы, а он будет делать то, что должен и сделает то, что сможет. Матросы ради своей мечты готовы и пострадать маленько и рискнуть немножко, но смерть перечеркивает их мечту, смерть для них — полная бессмыслица.

И вот идея адмирала и мечта матросов входят в непримиримое противоречие. Команда требует повернуть назад. Если адмирал пойдет за своей идеей, а не за мечтой матросов, которые сейчас уже мечтают просто выжить, он вздернет на рее несколько самых шумных смутьянов, по спинам остальных пройдется палкой, и тогда каравеллы снова поплывут вперед. Ребята, это без вариантов, ни одна идея в истории человечества не была бы реализована, если бы вопросы выбора пути решались общим голосованием. Большинство, если без палки, всегда пойдет не за возвышенной идеей, а за обывательской мечтой. Только для идейного человека реализация его идеи и есть мечта. А много ли таких?