Поход семерых - Дубинин Антон. Страница 67

– Есть ли у тебя иные просьбы? Право просить осталось с тобою.

– Нет, господин. У меня, кажется, все есть, мне не о чем просить. Впрочем, нет… ох, простите меня, но пока я буду писать… Я не хотел бы оставаться один.

– Просьба твоя будет исполнена.

Священник вознес Чашу над головой, и в свете ее из тени каштана вышел Лев. Он был белым, и шерсть его даже на вид была шелковистей, чем лебединый пух, а сложенные за спиной крыла тускло блестели золотом.

Он улыбнулся Аллену, по выражению лица чем-то неимоверно напоминая ему отца, и мягким, сильным движением распахнул крылья.

«Садись мне на спину».

И Аллен понял, и засмеялся от радости. Он обнял и поцеловал Гая, своего брата по Пути, а потом сел на спину Льву, ухватившись за его густую гриву. Лев по-кошачьи оттолкнулся мягкими лапами – «Держись крепче, летим», – и в перьях его зазвенел упругий теплый воздух.

«Лети-и-им!..»

Небо!..

…Свет Чаши почти угас. То легкое сияние в темноте, которое еще оставалось, высвечивало внимательный взгляд Иосифа, устремленный на последнего из троих. Гай стоял перед ним, опустив руки, и молчание было меж ними.

– А ты, друг?..

– Я все знаю, отче. Мне больно, но я готов. Не смотрите, что я плачу, – я не умею иначе быть счастлив.

– Ты выдержишь?..

– Я постараюсь. Таково мое служение, и дело не в том, что я хотел бы иного. Дело в том, какое место – мое.

– Ты прав, друг мой. Ты отважный и верный человек, и сердце мое пребывает с тобой едва ли не больше, чем с двумя другими. Ты – моя надежда.

– Спасибо, отче. И я знаю, что никто на свете не сможет мне помочь. Только Господь.

– Все же попроси о даре. Это право остается за тобой.

– Тогда… – лицо Гая стало вдруг отчаянно смущенным, словно он просил о чем-то неисполнимом, – пусть Грааль пошлет мне жало в плоть. Оно поможет мне… оставаться немощным и помнить об этом.

– Это может быть исполнено, – Чаша в старческих руках почти совсем угасла, – но я не хотел бы для тебя такой награды. Твоя плоть – и без того жало для души твоей; ты можешь быть настолько попустителем и мучителем для себя, чтобы оставить все как есть. Просто радуйся, ибо ты познал радость.

– Ты прав, отче. Я попрошу о другом, о том, чего истинно хочу. Когда я буду говорить с людьми… Я хотел бы, чтобы ты был со мной. И непрестанно молился за меня.

– Да сбудется по слову твоему, и для меня то будет великой радостью. – Святой старец поднял Чашу над головой и накренил ее. Белый свет перелился через ее край и хлынул в воздух таким ясным сиянием, что оно залило весь мир, обозримый глазами. Свет залил все, все стало светом, и Гай полетел куда-то в него, задохнувшись светом каждой порой своей кожи.

…Гай открыл глаза. Голова его кружилась, в глазах плавали зеленые пятна. Был день – но не ясный, а серенький, с небом в туманном дыму, как часто бывает летом на Стеклянных островах.

Это звучали голоса – людские, настоящие, и язык, на котором велась торопливая речь, Гаю показался незнаком. Но уже через мгновение он осознал, что это англский – англский, которого он не знал никогда в жизни, а теперь понимал каждое слово.

– …А справа вы можете наблюдать очень любопытный крест, так называемый «крест святого Иосифа», по сей день представляющий собой загадку для исследователей. По степени сохранности материала – местного белого кварца – можно предположить, что он относится к самому концу Древних – началу Средних Веков, ко времени постройки аббатства. Однако достоверно известно, что подобная упрощенная форма, «латинский крест», в те времена не использовалась в нашем кельтском регионе; нам остается только гадать о происхождении этого предмета, а также о том, почему он совершенно не пострадал при пожаре и разрушении аббатства и устоял в развалинах окружавшей его некогда часовни, посвященной Иосифу Аримафейскому…

«Я мог бы вам рассказать, – подумал Гай, прислоняясь затылком к полуобвалившейся стене, – я ведь знаю наверняка. Это Йосеф воткнул его тут в землю, вот он и стоит. Правда, тогда он был мечом. Но это не важно, совершенно не важно… Мечи иногда превращаются в кресты, это же известно давным-давно».

– Мистер! Мистер! – Это экскурсоводша, очевидно, заметила его и сочла, что ему плохо. – С вами что-то не в порядке, мистер?.. О… Что с вашим другом?.. Что-то случилось?..

Гай перевел взгляд к подножию стены. На мертвого человека в мятой белой одежде, лежащего в неловкой позе на каменистой земле. На Галаада, в чьих темных волосах запутались ярко-белые цветочные лепестки.

– Да, случилось, – ответил он на чистейшем англском, без тени акцента, скрывая улыбку, невольно зацветшую у него на губах. – Мой друг мертв. Очевидно, это разрыв сердца.

Глава последняя

«Там люди идут».

Персиваль оторвался от письма и удивленно поднял брови. Лев сидел у двери, кокетливо обернув хвост вокруг лап.

«Какие такие люди?»

«Хорошие. Ты встреть их как подобает. Они Насьена хотят навестить – принесли ему еду, свечки и все такое… Он же обычно по осени сам в деревню спускался. Они волнуются».

В дверь постучали – и, не дожидаясь приглашения, на порог ступила невысокая рыжая девушка в ватной куртке, явно сшитой на более громоздкую фигуру. За ее плечом маячила бородатая физиономия.

«Отец и дочь, – пояснил Лев, отходя к печке. – Филипп и Герта, хорошие люди».

– Э-э… – изумленно протянула девушка, шаря по избушке глазами. Глаза у нее стали в самом деле в пол-лица. Наверное, и правда странно было увидеть здесь вместо привычного бородатого старика худого светловолосого юношу за столом, заваленным бумагой.

– Э-э… здрасьте. А где… отец отшельник Насьен?..

«Он умер, добрые люди. Его могила – под большим крестом».

– Да он никак немой, – жалостливо заметил отец девушки, протискиваясь вслед за дочкой в узкую дверь. – Или обет какой дал… Эй, паренек, ты что, молчальник?..

Персиваль мысленно обругал себя раззявой. За время общения со Львом он так отвык общаться словами, что не сразу сообразил, чего от него ждут обычные люди.

– Нет, добрые люди, я могу говорить. Ваш друг отшельник умер этим летом.

Девушка горестно покачала головой. Ее отец поставил наконец на пол тяжелый мешок, оттянувший ему все руки.

– А ты-то кто же будешь?.. Ученик его, что ли, или родственник какой?..

– Скорее ученик. Я, понимаете ли, тоже отшельник и теперь буду жить здесь.

– Такой молоденький, – жалостливо изумилась девушка. – Бедный, бедный отец Насьен… Казался таким крепким, и гляди ж ты… А мы ему тут крупы принесли, свечек и еще всякого, за чем он в деревню ходил… Может, ты возьмешь?

– Спасибо, добрые люди. Мне ничего не нужно.

– Нет, ну как это – не нужно, – возмутился почтенный господин Филипп, утверждая свой мешок посреди комнаты, – зима же впереди! Зимой небось в деревню не набегаешься… Ты тут помрешь зимой-то, парень, если откажешься.

«Возьми, – посоветовал Лев, невидимый для гостей, вытягиваясь во всю длину на кровати. – Они же несли, старались. А крупа тебе пригодится».

– Благодарю вас… Но мне нечем заплатить.

– Какая уж тут плата, – махнула девушка рукой, – бери так… Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми… Он чудный был человек, настоящий святой.

– Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.

– Не за что. – Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. – Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй…

– До свидания, добрые люди. Могила отшельника – там, за дверью, под крестом, если вам это важно.

«Я их, пожалуй, провожу, – заметил Лев, спрыгивая с кровати. – Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко…»