Легитимация власти, узурпаторство и самозванство в государствах Евразии. Тюрко-монгольский мир XIII - Почекаев Роман Юлианович. Страница 19

Вместе с тем она, по-видимому, не решилась окончательно отказаться от мысли выйти замуж за Унэ-Болода и решила посоветоваться со своими сановниками. Один из них, Сатай Догуланг из племени алагчугут, настоятельно советовал ей принять предложение онга. Однако ее брат Джига и Мэнду-орлук из племени горлос придерживались прямо противоположного мнения:

Как видим, в споре относительно брака Мандухай-хатун с Унэ-Болодом и, соответственно, относительно претензий последнего на ханскую власть, столкнулись две группировки: одна из них, представленная Сатаем, исходила из реальной политической ситуации, признавая, что потомок Хасара является влиятельным родоплеменным вождем и может восстановить порядок в стране, сотрясаемой междоусобицами. Его противники стойко придерживались чингисидского принципа о том, что пока жив хотя бы один потомок Чингис-хана, его дальние родственники не имеют права на трон. Вряд ли стоит идеализировать Джигу и Мэнду-орлука: скорее всего, они рассчитывали, что при малолетнем хане-Чингисиде и ханше-регентше вся полнота власти окажется в их руках – на что не приходилось рассчитывать в случае вступления на трон властного, решительного и влиятельного Унэ-Болода. Тем не менее именно их слова убедили Мандухай.

Вместе с тем ханша понимала, что ее отказ от предложения потомка Хасара, даже при поддержке родственников и части знати, может быть проигнорирован Унэ-Болодом, который мог и с помощью военной силы добиться желаемого – взять ее в жены, а затем провести курултай и, объявив, что Бату-Мунке слишком мал, [60] провозгласить себя ханом. Поэтому она в спешном порядке, но с соблюдением всех необходимых процедур, возвела на трон Бату-Мунке под именем Даян-хана, а также решила обратиться с молитвой к Эши-хатун (божественному воплощению Алан-Гоа – праматери рода Борджигинов), прося ее благословить ее брак с малолетним ханом, даровав им многочисленное потомство. По возвращении из святилища, она объявила, что благословение получено [Золотое сказание, 2005, с. 54; Лубсан Данзан, 1973, с. 278–279]. В результате, если бы Унэ-Болод продолжил выказывать претензии на трон и руку ханши, его действия были бы сочтены не только нарушением чингисидского принципа престолонаследия, но и вызовом божественной воле. Неудивительно, что потомок Хасара решил не рисковать и «оставил свои прежние намерения» [Золотое сказание, 2005, с. 54; Лубсан Данзан, 1973, с. 280]. Впрочем, есть основания полагать, что не только благочестие остановило Унэ-Болода, но и решение ханши, ставшее своеобразным компромиссом: по некоторым сведениям, Мандухай пообещала потомку Хасара, что если с малолетним ханом что-то случится, то именно он, Унэ-Болод-онг, станет следующим претендентом на ее руку и на ханский трон (см.: [Weatherford, 2010, р. 249–250]). Как бы то ни было, Унэ-Болод отказался от претензий на ханский титул, не став, таким образом, очередным узурпатором, хотя и находился в шаге от вожделенного трона.

Как известно из источников, брак Мандухай и Даян-хана оказался весьма удачным и несмотря на значительную разницу в возрасте (ханша была намного старше супруга) еще и плодовитым: в нем родились семеро сыновей и дочь. А поскольку у Даян-хана были дети и от других жен, то общее число его наследников достигло одиннадцати, и династический кризис Монгольскому ханству больше не грозил, поэтому обещание, данное Мандухай-хатун Унэ-Болоду, не пришлось исполнять. В связи с этим позднейшие монгольские историки довольно высоко оценили решение Мандухай-хатун. Например, автор XVIII в. Рашипунцуг писал, что «если бы матушка Сайн-Мандухай была сладострастной и испытывала вожделение, она бы, наверное, пошла к желавшему и звавшему ее молодому Ноёнболоду», но она предпочла интересы государства и «то, что сделала Мандухай-Сайн-хатун, я считаю достойным всяческой похвалы» [Монгольские источники, 1986, с. 73; Цендина, 2007, с. 230].

Таким образом, потомкам Хасара, как и Белгутэя, во второй половине XV в. не удалось занять ханский трон. Однако их роль и значение продолжали возрастать в политической жизни Монгольского ханства, с чем не могли не считаться даже ханы-Чингисиды. В «Восемнадцати степных законах», составленных на рубеже XVI–XVII вв., все Борджигины, т. е. потомки и Чингис-хана, и его братьев упоминаются как единое привилегированное сословие, и нет никаких нормативных положений, которые выделяли бы прямых Чингисидов среди остальных Борджигинов (см.: [Восемнадцать, 2002, с. 40, 53, 54, 59]). Это позволило потомкам братьев Чингис-хана в XVII в. вновь вспомнить о претензиях на ханскую власть, правда политическая ситуация изменилась настолько, что и масштабы претензий, и факторы легитимации власти претерпели достаточно существенные изменения (см. гл. 6 наст. изд.).

Безусловно, претензии потомков рода Борджигин на ханский титул и верховную власть в чингисидских государствах в ущерб членам «золотого рода» воспринимались сторонниками легитимных монархов как попытки узурпации, несмотря на те благовидные поводы и предлоги, которые выдвигали потомки братьев Чингис-хана в попытке достичь трона [Владимирцов, 2002б, с. 439]. Однако впоследствии сторонники Борджигинов предприняли попытку post factum «реабилитировать», в частности, потомков Хасара, представив их достойными верховной власти – если не в силу династических прав и личных качеств, то по крайней мере за заслуги их родоначальника.

В позднесредневековой Монголии, особенно в тех областях, где наследственными правителями являлись потомки Хасара, сложился своеобразный культ почитания памяти этого брата Чингис-хана, воспевания его заслуг. Эта тенденция нашла отражение как в народном творчестве, так и в официальной историографической традиции. Сохранились средневековые монгольские предания о Чингис-хане, в которых его брат Хасар представлен могучим воином и метким стрелком из лука. Он поддерживает брата с самых ранних лет, сопровождает его в походах, воюет с колдунами, пытающимися причинить зло Чингис-хану; в частности, в походе на Китай Чингис-хан одерживает победу над огромным китайским войском при помощи одного лишь Хасара и двух собак! Однако неблагодарный хан то и дело несправедливо обвиняет младшего брата в разного рода грехах (покушении на свою власть, соблазнении своей дочери и т. п.) и подвергает длительному заточению [Беннигсен, 1912, с. 107–110] (см. также: [Цендина, 2007, с. 65–66, 212]).

Несомненно, в этих преданиях далеко не все было вымыслом: если роль Хасара в военных предприятиях Чингис-хана преувеличена, то подозрения в его адрес со стороны хана зафиксированы и в исторических сочинениях. Так, в «Сокровенном сказании» упоминается о том, что Чингис-хан, поверив наговорам влиятельного шамана Тэб-Тэнгри о намерениях Хасара отнять у него трон, приказал арестовать брата [Козин, 1941, с. 176; Кычанов, 1973, с. 96–97] (см. также: [Цендина, 1998, с. 30]). Сюжет же о дочери Чингис-хана, забеременевшей неизвестно от кого и на вопрос отца об отце ребенка ответившей, что она якобы «только один раз, да и то издали видела своего дядю Хавот-Хасара» [Беннигсен, 1912, с. 107], несмотря на явную фольклорность, также имеет историческую основу: в исторической традиции Хасару приписывают попытки ухаживать либо за старшей женой Чингис-хана, Борте, либо за младшей, Хулан [Золотое сказание, 2005, с. 32; Цендина, 2007, с. 172; Weatherford, 2010, р. 212] (см. также: [Почекаев, Почекаева, 2012, с. 23]). Тем не менее в народной памяти все обвинения Чингис-хана в адрес младшего брата сохранились как несправедливые, а его военные подвиги воспеты даже в ущерб славе самого создателя Монгольской империи [Цендина, 2007, с. 58–59].