Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Кагарлицкий Борис Юльевич. Страница 111
Ни в том ни в другом случае имущественное и классовое расслоение общества не влияло на политический выбор. В Киеве богатые бездельники, разъезжающие на «порше», и нищие пенсионеры дружно славили демократию, а на востоке шахтеры, рискующие жизнью за грошовое вознаграждение, и ворующие их зарплату директора единодушно верили в необходимость защитить родину от тлетворного западного влияния. Подобное корпоративное единодушие вряд ли возможно в России, прошедшей суровую школу капитализма.
Украинский синдром, охвативший в начале 2005 г. как власть, так и оппозицию, свидетельствовал не о скором повторении киевских событий в Москве, а о внутреннем напряжении, накопившемся в самом российском обществе. Слово «революция», еще несколько лет назад употреблявшееся только в учебниках истории и в леворадикальных листовках, неожиданно вновь заполонило страницы газет, речи либеральных интеллектуалов и близких к Кремлю политиков. Одни ее расхваливали, другие ею пугали, хотя ни те ни другие ее не хотели.
Сталкиваясь с возрастающим числом проблем, кремлевская администрация становилась похожа на опытного жонглера, вращающего над головой все увеличивающегося число шаров. Жонглер проявляет чудеса ловкости, но шары все прибывают. Стоит ему ошибиться один раз, как все посыплется на голову.
Глава 11. Гроздья гнева
К концу 2004 г. тревожные симптомы стали проявляться и в экономике. Доллар стал дешеветь по отношению к европейской валюте. Поскольку Россия выплачивала свои долги и расплачивалась за импорт в евро, а экспортные доходы получала в долларах, это было больше, чем просто плохой новостью. В ноябре внезапно прекратился рост промышленности, производство снизилось за месяц на 1,4%. Сократилась и добыча нефти. Подобные колебания конъюнктуры случались и раньше, к тому же они компенсировались продолжающимся повышением мировых цен на нефть. Но в условиях развивающегося политического кризиса неустойчивость экономического роста усиливала нервозность чиновников, подталкивая их к радикальным и безответственным решениям.
В период 1994—1998 гг. рабочее движение находилось в полном упадке. Какой смысл бастовать, если предприятия все равно «лежат»? Но за два года экономического подъема начало расти стачечное движение. Более того, резко повысилась и его эффективность. Социологическая теория говорит, что рабочие выступления нарастают в период улучшения рыночной конъюнктуры и сокращаются в период спада, но наибольшей остроты классовая борьба достигает в моменты перехода от подъема к спаду. В такие моменты движение еще сохраняет «наступательную» инерцию, но одновременно сталкивается с новыми раздражителями. Переходя к более конкретным ситуациям, это можно сформулировать так: одно дело, когда люди привыкли, что им по полгода не платят зарплату, другое дело, когда они уже привыкли, что зарплату выплачивают в срок, а ее снова перестали платить. Последняя ситуация вызывает гораздо больший гнев.
Разумеется, когда массы людей одновременно в разных концах страны начинают делать примерно одно и то же, хочется привлечь на помощь теорию заговора. Так получается и на сей раз. Как только рабочие начинают бастовать, власти и журналисты начинают искать агитаторов, пытаться выяснить, кто из олигархов вложил деньги в рабочие протесты. На самом деле заговоры плетутся в Кремле и вокруг него. Управлять большими массами с помощью таких методов невозможно. Поскольку же нет и пресловутого субъективного фактора — ни в лице «авангардной партии», ни просто в виде рабочей партии, то процессы, скорее всего, окажутся вообще неуправляемыми.
В ходе предвыборной кампании четко выявилось, что режиму Путина возможны две оппозиции — либеральная, опирающаяся на идеологию прав человека и верховенство закона, и радикально демократическая, поднимающая знамя социальных прав и антиолигархической революции. Теоретически первую должен был сформировать Явлинский, а вторую — КПРФ Зюганова. На самом деле ни тот ни другой справиться с подобной задачей оказались не в состоянии, ибо российский либерализм бесперспективен, а КПРФ перестала быть левой партией.
Страх и карьеризм полностью парализовали официальную верхушку партии. Парадоксальным образом, однако, эрозия КПРФ ведет не к ослаблению, а, наоборот, к усилению левого фланга в обществе. Левые смогут показать, что именно они являются в условиях правого авторитарного режима наиболее последовательными демократами.
«Управляемая демократия исключает возможность смены власти в стране легитимным путем, — констатировал политлог Владимир Филин. — Однако борьба за власть как таковая при этом никуда не исчезает, а просто переходит на нелегитимное поле. Поэтому мы сегодня и живем от одного теракта до другого, когда никому, от рядового гражданина до обитателя Кремля, не гарантирована личная безопасность» [384]. В свою очередь левые интепретировали наступление Путина на Конституцию как конец думской политики и начало этапа массовой борьбы. По словам близкой к Молодежному левому фронту газеты, «неизбежно начинается переход политики в уличную стадию с митингами, демонстрациями, другими формами протеста, ведь иного пути не оставляет сама власть» [385].
Осень 2004 г. знаменовалась неожиданным всплеском социальной активности. Резко увеличилось число забастовок и других акций протеста. То там то здесь люди выходили на улицы. Часто доходило до схваток с милицией. В Карачаево-Черкессии взбунтовавшаяся толпа захватила здание местной администрации и два дня его удерживала.
Становилось ясно, что ситуация выходит из-под контроля. «Скорее всего, — констатировал Филин, — объявленную ей войну власть проиграет. Проиграет значительно раньше, чем это кому-то кажется» [386]. Подобные предостережения выглядели особенно мрачно, если учесть, что связь Филина со спецслужбами не была секретом.
Новый 2005 год был избран кремлевскими правителями как время генерального наступления на остатки социального государства. В кругах администрации сложилось твердое убеждение, что настало время для второй волны реформ: теперь или никогда! Своеобразным стимулом для нового поворота вправо оказалось и дело ЮКОСа. Стремясь успокоить западных и отечественных инвесторов, Кремль предпринял новые шаги по приватизации в нефтяной отрасли. Овладев имуществом ЮКОСа, правительство четко дало понять, что расширять государственный сектор не намерено.
Принадлежащий правительству пакет акций Газпрома решено было увеличить, но за счет приобретения новых акций по рыночной цене. «Для того чтобы профинансировать эту сделку, государство одновременно собирается продать неконтрольный пакет акций в госкомпании «Роснефть», доказав делом, что для Кремля слово “приватизация” совсем не чуждо», — одобрительно писала деловая газета «Ведомости». Итогом этой политики должен был стать переход «последней золотой курицы» России в частные руки [387]. Дело ЮКОСа не оказало и особого влияния на курсы акций других компаний. Как заметили биржевые аналитики, рынок «проглотит эту горькую пилюлю, не поморщившись» [388]. А сочувствовавшая ЮКОСу америкнская пресса жаловалась, что западные нефтяные компании, энергично развивая свой бизнес в России, «предпочитают не слышать» (choosing not to hear) про несчастья Ходорковского и его партнеров [389].
Компенсируя проблемы, порожденные делом ЮКОСа, Кремль демонстрировал верность либеральному курсу по всем направлениям. Ускорились переговоры о вступлении России во Всемирную торговую организацию. Началась досрочная выплата долгов. Уже в феврале 2005 г. долг перед Международным валютным фондом был погашен полностью. В то же время на внутренние нужды из многомиллиардных средств Центрального банка и Стабилизационного фонда, накопленных за счет высоких цен на нефть, решено было ничего не выделять (во избежание инфляции). В целом дело ЮКОСа, создав у московского начальства своеобразный «комплекс вины» перед Западом и собственными олигархами, способствовало ужесточению неолиберальных мер.