Идиставизо - Дубов Юлий Анатольевич. Страница 4

Когда сопровождающий закончил речь, толпа разразилась громовым «ура» и тут же рассосалась. Но перед этим Моне досталось благословение от священника в круглой шляпе, а его спутнику — жаркий поцелуй от накрашенной блондинки в маечке на бретельках. И еще на коленях у Мони оказался невесть откуда взявшийся радиоприемник «Спидола» с выдвинутой никелированной антенной.

Моня покрутил в руках приемник, поставил его рядом с собой и боязливо покосился на сопровождающего, который тщательно вытирал со щеки пунцовую помаду грязной тряпкой, похожей на портянку.

— Включи, — приказал сопровождающий, показав глазами на приемник. — Сейчас от Совинформбюро будут передавать. Здесь должен ловить.

Моня покорно повернул колесико. Первые же вылетевшие из приемника слова повергли его в совершенное недоумение, которое, впрочем, быстро развеялось по мере поступления дополнительных пояснений от сопровождающего.

Оказалось, что Италия уже несколько веков страдает от полной феодальной раздробленности и одновременно томится под свирепым австрийским игом. Совершенно понятно, что в конце двадцатого века терпеть такой средневековый позор решительно невозможно. Последняя попытка освободиться и хоть как-то наладить жизнь была сделана вскоре после Второй мировой, когда Гарибальди прошел победным маршем от Сицилии до Милана. Но его тогда поддержал югославский генерал Иосип Броз Тито, у которого были проблемы с генералиссимусом Сталиным. Конечно же, Сталин не мог допустить усиления несговорчивого югослава, поэтому все закончилось плохо. Ссориться со Сталиным никому не хотелось, Европа сделала вид, что ничего не происходит, австрияки утопили восстание в крови, а Гарибальди бежал в Лондон, где и скончался при загадочных обстоятельствах. Поговаривают, что его отравили, уколов специально изготовленным зонтиком.

Зато теперь, когда во всем мире говорят о политике разрядки, сокращении стратегических вооружений и так далее, ситуация изменилась кардинально.

На северную границу Италии уже вышла непобедимая армия французского императора Наполеона. Ей противостоят значительные силы австрийцев. Со дня на день ожидается генеральное сражение, которое и должно решить судьбу Италии и всего мира. Исход битвы сомнений не вызывает, потому что все мировое общественное мнение на стороне несущих свободу французских войск, австрийцы деморализованы и с опаской оглядываются назад, на юг, где в тылу растет и ширится партизанское движение, возглавляемое внебрачным сыном Гарибальди американским певцом Фрэнком Синатрой, но главное не в этом.

Самая грозная сила, выставленная против австрийцев, — это Иностранный легион. Лучшие солдаты всего мира, бросив дома и семьи, приехали на Север и поклялись на оружии раз и навсегда положить конец позорному угнетению народов. Афганские моджахеды, индийские сипаи, залившие кровью всю Африку английские, французские и бельгийские наемники, непобедимые зулусы, воевавшие еще под знаменами королей Чаки, Дингаана и Кечвайо, ночные убийцы из тайных японских школ боевых искусств, отставные сотрудники американских спецслужб и действующий резерв израильского спецназа — вот это и есть занесенный над австрийцами меч.

И хотя легионеров всего три-четыре тысячи, а австрийцев около полумиллиона, от одного только упоминания об Иностранном легионе усатых уроженцев Тироля бросает в холод.

К этому моменту у Мони уже появилось ощущение, что рассказ о политической обстановке в Италии вообще и упоминание об Иностранном легионе в частности имеют к его командировке некоторое отношение. И он решил уточнить.

— Ну да, — кивнул сопровождающий. — А как же!

И продолжил рассказ.

Вопрос об Иностранном легионе неоднократно поднимался на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, где было принято решение максимально упростить передвижение легионеров к театру боевых действий. Советский же Союз сперва занял позицию стороннего наблюдателя. Генеральный секретарь Брежнев слишком хорошо помнил, что предыдущий вояж русских войск в Европу закончился беспорядками на Сенатской площади и привел к необходимости повесить пятерых зачинщиков. Последовавший за этим шквал обвинений в нарушении духа и буквы Хельсинкских соглашений чуть было не поставил весь мир на грань термоядерной катастрофы. Поэтому в качестве пробного шара запустили заявление ТАСС о том, что СССР неизменно придерживается политики невмешательства во внутренние дела других государств. Однако быстро выяснилось, что политика невмешательства — штука хорошая, но проводить ее в гордом одиночестве вряд ли имеет смысл. Можно опять угодить в ту самую международную изоляцию, из которой только сейчас начали с таким трудом выкарабкиваться. Поэтому по дипломатическим каналам прошли сообщения, что СССР принятое решение по легионерам поддерживает и готов направить лучших из лучших.

Тут же возникла совершенно неразрешимая проблема. Решение о максимально упрощенной процедуре передвижения будущих легионеров к месту службы никак не увязывалось с принятым порядком выезда из СССР. Можно было бы, конечно, создать какую-нибудь сильно облегченную схему, специально для данного случая, но ни к чему хорошему это не привело бы. Потому что заваруха в Италии вечно длиться не может, когда-нибудь да и закончится, а вот у Пентагона, ЦРУ и прочих память отличная. И они не преминут через вражьи голоса напомнить, что когда-то из Союза можно было выехать за какие-нибудь два дня, без бюрократических проволочек.

Как же быть?

Нашли соломоново решение — проводить легионеров по сверхсекретному зеленому коридору. Без виз, без паспортов, без всего. Пока не кончится заваруха. А потом — пусть клевещут! Где документы? Нету? То-то же! Может, свидетели есть? Те, которые там останутся, — либо мертвые и ничего не скажут, либо предатели Родины, которым веры, как известно, быть не может. А которые вернутся домой — те и не свидетели вовсе. Они, считай, вообще никуда не ездили. Да их еще и найти нужно будет.

Про это, конечно, сопровождающий Моне не сказал.

К удивлению своему, Моня ни раздражения, ни страха не испытал. Напротив, появилось у него какое-то странное ощущение душевного подъема. На мгновение появилась и исчезла картинка своей комнаты в институте, заваленной бумагами и окурками, промелькнула перед глазами длинная, с чернильными кляксами и исправлениями, интерполяционная формула, промелькнула и пропала навечно, оставив вместо себя видение желтой, высушенной солнцем бесплодной земли, по которой уверенно и устало шагают исцарапанные и пыльные солдатские сапоги. Услышал Моня ленивый плеск воды в болтающейся на боку фляге в матерчатом чехле, почувствовал, как накапливаются под широкополой шляпой капли пота, скатываются на лоб и тут же высыхают, оставляя после себя белесые пятна соли, как трет плечи вещевой мешок и как оттягивает левую руку лежащий на сгибе автомат.

— Стреляешь хорошо? — отвлек его голос сопровождающего.

— Не знаю, не пробовал, — хотел сказать Моня, но вместо этого загадочно улыбнулся и сплюнул в открытое окно поезда. Плевок попал на занавеску и лениво пополз вниз.

Сопровождающий посмотрел на Моню с сомнением.

— На следующей остановке выходим, — сказал он. — Я тебя к испанцам определю. В бригаду имени поэта Светлова.

Но выйти пришлось раньше.

Разрывающий барабанные перепонки вой оглушил Моню. Вой сменился пронзительным свистом, потом что-то троекратно бухнуло, как сквозь вату, вагон ускорил свое поступательное движение, подскочил, накренился и замер, развернувшись над рельсами. В воздухе запахло гарью.

Когда последовавший за взрывами перерыв в сне закончился, Моня понял, что сидит на камнях рядом с догорающим составом и держит в руках оба автомата, а его спутник хладнокровно пытается реанимировать вдребезги раскуроченный приемник.

— Что это было? — спросил Моня, унимая колотящую его дрожь и стараясь говорить спокойно.

— Налет, — неохотно ответил сопровождающий, выбрасывая радиоприемник в кусты. — Генеральное сражение не сегодня-завтра. Вот они и бьют по коммуникациям. Ты как? В порядке? Тогда вставай. До лагеря километров восемь. Пошли.