Холодное лето 53-го - Дубровский Эдгар. Страница 1

Эдгар Дубровский

Холодное лето пятьдесят третьего

(рассказ для кино)

Нынешнее лето в тайге было ненастное, холодное. Только в середине июля выдалось несколько теплых тихих дней. Лес прогрелся. Земля курилась парком по утрам,

Сильная, глубокая река упиралась здесь в правый берег, выгрызала песчаный обрыв и отворачивала влево. Лесистый берег понижался — и открывалась на нем старая вырубка. Сто лет назад высадили тут горстку ссыльнопоселенцев. Те прижились, обстроились, проложили через тайгу конную тропу к далеким иным поселениям, освоили реку — главный здешний путь. Понемногу вплелась та новая жизнь в местный узор.

Девять крепких изб простояли век. Теперь жителей было мало — три старика и восемь старух, молодежи не было. Три избы стояли нежилые. Не так давно, перед войной, когда жителей было больше, в самом верху вырубки, у леса, вырос большой дом, крытый железом: «Отделение Сугранской фактории». От него единственная улица спускалась сквозь строй изб к реке, дебаркадеру с табличкой «Пристань 420 кв». Подальше впадал в реку таежный ручей и образовывал что-то вроде залива. Жители держали здесь свои лодки — узкие, крутоносые, черные от вара. Через ручей был налажен мостик без перил, тропа шла от него по берегу к длинному сараю из горбыля. Торцовых стен у сарая не было, сквозной ветерок слабо трогал висящие под крышей янтарно-прозрачные балыки. На стене сарая белилами было выведено: «Встретим ударным трудом путину 1953 года». Последняя цифра была свежевыписана поверх полустертых.

В тени сарая на ворохе старых сетей сидел худой, дочерна загорелый старик. На нем был выцветший комбинезон и сношенные кирзовые сапоги. К комбинезону грубыми, но надежными швами хозяин пришил много карманов разной величины и формы.

Рядом со стариком лежал человек неопределенного возраста, грязный, обросший, в рваном вигоневом свитере и стройбатовских штанах. Он был бос. Пара обтрепанных грубых башмаков, связанных веревочными шнурками, стояла рядом.

Старика звали Копалычем, второго — Лузгой.

Вдали, на песчаной косе видны были фигурки людей возле ворота, на который они наматывали подборы невода. Там была рыбацкая тоня, с нее жители и кормились.

По свитеру Лузги ползла жирная зеленая гусеница. Оба следили за ней.

— Если до шеи доползет, — сказал Копалыч с надеждой, — милиционер привезет газеты.

— А если до носа? — лениво спросил Лузга.

— Тьфу!

— Если до носа — привезет журналы, — с вялой издевкой продолжал Лузга. — Если до глаза — привезет письмо… Ждешь?

Копалыч не ответил, насупился. Лузга недобро усмехнулся, снял гусеницу и посадил дальше, на бедро. Она подергалась и свалилась на землю.

— Кто-то же тебя родил, — с раздражением сказал Копалыч. — А от нее еще какие-нибудь родственники… Где-то… Не может никого не быть.

— В капусте нашли… Вертухай надыбал.

Помолчали.

— Голубцов хочу, — сказал Копалыч. — С томатом, сметаной. Ел когда-нибудь голубцы-то?

— Не знаю…

— Не ел.

На тоне крутили ворот шестеро старух, а трое стариков тащили из воды подборы невода. Вытащили на песок мотню с рыбой, принялись разбирать улов, раскладывать по ящикам.

— Скоро привезут, — сказал Копалыч, поглядев туда, и достал из кармана оловянную ложку, а из другого — обломок оселка. — На, поточи.

Лузга не взял. Копалыч бросил их ему на грудь.

— Встань, поработай, — брезгливо сказал Копалыч. — Будет законная доля, а не подачка.

Лузга давно потерял способность удивляться, но тут бровь его поднялась.

— Ну ты чешешь! Как прокурор.

Копалыч взял у него ложку и оселок. Ручка ложки была сточена наискось, но затупилась. Копалыч стал затачивать лезвие до бритвенной остроты.

— Старики решили тебя больше не кормить, — сказал он.

— У кого рыба, тот и прав, — вяло кивнул Лузга, слова Копалыча его не озаботили. — «Встань, поработай»… Ну, встану, рыбу начну шкерить… С ходу у меня — начальник, дед Яков. То сделай, сё… А я не хочу бочки мыть из-под рассола! Он меня выгонит, и я опять лягу. На хрен тогда вставать?

— Сдохнешь с голода.

— Зато лежа. — Лузга помолчал, глядя в небо, и сказал, меняя смысл: — Законная доля.

Подошли лодки с уловом. Старухи умело и молча опростали лодки, часть ящиков занесли в сарай — то была рыба для засолки и вяления: кумжа, ленок, чир.

— Нынче прибыток не велик, — сказал высокий старик в очках, седобородый, похожий на Чернышевского, бригадир Яков. — Однако малый бочонок засолим. Приступай, Копалыч.

Небольшого осетра и ящик с нельмой и судаком старики потащили к леднику, что был выкопан у края леса. Старухи же стали делить лещей, сорогу, окуней и всякую мелочь.

Подошла с ведром Лида, приземистая, широкая в кости женщина лет сорока, немая, работавшая на пристани матросом. Ей уважительно наполнили ведро рыбкой покрупней. Маленькая черноглазая старуха смотрела на факторию.

— Ну, неси ему, — сказала ей другая старуха. — С утра вроде напевал чего-то.

Черноглазая перекрестилась и подхватила ведро.

Заведующий отделением фактории Зотов, крепенький человек с белесыми бровями и ресницами на твердом лице, носил черный костюм, брюки заправлял в хромовые сапоги, брился каждый день — вообще следил за собой тщательно. Один жил, бобылем, скотины не держал, только кур — для яиц и диетического мяса.

Вот и сейчас он ходил среди кур, высматривая намеченную. Ловко поймал ее, взял за лапы головой вниз и кухонным ножом, как шашкой, отсек голову. Далеко тянул голову и клонился вперед, чтобы сапоги не забрызгать.

Черноглазая принесла рыбу.

— На слабую уху поймали сёдни. Извини, Степаныч.

— Поставь там.

— Керосин вот кончатся. Не отольешь бутылку до баржи дотянуть?

— Подумаем, — не сразу ответил он.

Копалыч расположился в сарае, достал из кармана самодельную деревянную коробочку, бережно вынул из нее очки, многократно чиненные проволочкой и нитками, надел и принялся за работу. Был он подвижен, легок — не так уж много было ему лет, как казалось на первый взгляд. Он шмякал на доски стола рыбину головой от себя, спиной вправо, одним быстрым движением втыкал лезвие ложки в рыбью голову и проводил к себе вдоль хребта, разваливая, раскрывая рыбу. Поворачивал кулак и обратным движением ложки выгребал внутренности и сбрасывал в ведро. А распластанную рыбину клал в чан с рассолом. Над сараем с криком летали чайки.

— Эй, ты, философ! — позвал Копалыч.

Но Лузги у сарая не было. Он лежал теперь в другом месте, на песке, недалеко от пристани и смотрел, как девочка Саша, дочь Лиды, укладывает собранные для засушки растения в проволочные гербарные сетки.

Саше было пятнадцать. Крупная, широкая в кости — в мать, она выглядела старше. Когда она задумывалась, то прикусывала губу и взгляд как бы уходил внутрь: ее некрасивое лицо освещалось, становилось тонким, неожиданно прелестным. Саша была здесь на каникулах, жила с матерью на дебаркадере.

— Что ж ты цветы за решетку сажаешь? — лениво пошутил Лузга.

— Пятиклашек по ним учить будут, — она покосилась на него. — Ты, что ли, в школе ботанику не учил?

— Не помню.

— Ну, и враки! Как это не помнишь?! Не старик.

— Не, не помню.

— На тебя просто зла не хватает! — всерьез рассердилась она.

Из дебаркадера вышла Лида с тазом рыбы, покосилась в сторону дочери. Стала чистить рыбу и все косилась. Наконец постучала ножом по тазу. Саша обернулась. Мать быстро заговорила пальцами и лицом — языком глухонемых. Саша выслушала, упрямо дернула плечом и отвернулась.

— Чего она? — без интереса спросил Лузга.

— Не твое дело! — сердито бросила девочка.

На реке вдалеке застучал мотор. Саша прислушалась,

— Манков?

— Он, — сказал Лузга.

Крупная моторка с разгона вползла на песок. Милиционер Манков несколько секунд сидел неподвижно, по профессиональной привычке внимательно и последовательно оглядывая берег и вырубку с избами.