Белые одежды - Дудинцев Владимир Дмитриевич. Страница 77

— Спасибо, двойничок! — ни с того ни с сего сказал вдруг, отправив в рот очередную ложку. И Федор Иванович увидел слезы в его глазах. И сам отвернулся, почувствовав теплый прилив. Наклонился, чтобы сама скатилась набежавшая влага. «Нервные оба стали...» — подумал.

— Вы что же... — бодреньким голосом сказал Стригалев, облизывая ложку. — Сложили наше с вами наследство здесь, под койкой, и успокоились? Он же доберется и сюда. Это вернейший, послушнейший пес Касьяна.

— Хороший собака. Как говорит наш шеф, — вставил Федор Иванович.

— Хороший, послушный и злой собака. Кусачий. Касьян его ни на кого не променяет. И на вас, в том числе. Пожалуйста, не заблуждайтесь на этот счет. У вас еще, по-моему, не развеялись заблуждения. Лучше берите все наследство и под выходной, вечерком, везите в Москву. И там тоже раскиньте мозгами, куда пристроить. Спортсмен сейчас занят мною, поэтому у вас есть возможность. Не теряйте ее. Он выслеживает меня, охотится. Знает, собака, куда ходить. Ко мне на двор ходит. Лежку устроил, ждет. По-моему, видел уже меня. Только пока не трогает — хочет проследить, куда я «Солянум контумакс» спрятал. Волк хочет мяса, а бобру нужно плотину строить. Думается, он и от Касьяна не прочь эту вещь утаить.

— Почувствовали?

— Тут почувствуешь. Он же в позапрошлом году спер у меня во дворе несколько ягод. И в оранжерее горшок. Я «Контумакс» — в заначку, спрятал, а другой гибрид с похожими листьями выставил. Он и спер. А потом стал проговариваться загадочно. Мол, кажется, на основе лысенковской науки и касьяновой методики ему, наконец, удалось кое-что. Сначала болтал, потом начал тускнеть и замолк...

— И вы после этого простили его и даже приняли в кубло!

— Я бы и Касьяна принял, если бы он сумел так изобразить жажду истины.

Стригален все еще подбирал в своей тарелке остатки пюре. Федор Иванович хотел добавить из кастрюли, но гость, явно еще не насытившийся, остановил его.

— Часа через два я сам, с вашего разрешения. А сейчас еще чайку. С молочком. Так я говорю: когда еще не наступил этот рубеж... Еще в апреле, когда все ходили на свободе, он уже начал высматривать, что я делаю на своем огороде. Где землю рыхлю, что сажаю. Я не знал еще тогда, что это именно он. Как подойду к его лежке, к ежевике в конце огорода — сразу, как кабан, вдруг сорвется и с треском ломится наутек... Вниз по ручью. Уже сколько дорог в ежевике проложил. Как кабан. Я берусь за грабли и слышу в другом конце прутик — тресь! Вернулся, сволочь. Приходилось ночью работать. Ночью он ленится караулить, спать хочет. И сейчас прутики потрескивают. Ребята из шестьдесят второго давно бы схватили, увезли. А этот наблюдает. Еще не донес.

— Я его убью, — твердо сказал Федор Иванович.

— Не вздумайте! Не имеете права. Он уже и без вас... Привязан к судьбе. На него есть уже заявка. Надежная.

Стригалев подчистил тарелку, бережно отставил ее в сторону и посмотрел ей как бы вслед.

— Да... Так я подметил у него этот интерес. И, хоть и по ночам приходится, поливаю, как вы понимаете, не то, что ему хотелось бы. Пришлось ради маскировки много всякой всячины посадить. А то, что ценно, я прикрыл. Тоже двойниками, Федор Иванович. Та же тактика. «Контумакс», я его вам поручаю, вы найдете его в малом дворике. Там альпийская горка и георгины. Вы же ботаник, у «Контумакса», действительно, листья, как у георгина. А с удвоенными хромосомами — почти копия! Я его в горшки и прикопал там в камнях, среди георгин. Три горшка. Их тоже касается первый пункт. Пока не зацвели, не страшно. У него кремовый цветочек, маленький. Можно сразу опылить и через сутки оборвать венчик, чтоб в глаза не бросался. Это себе заметьте. Опыление — это будет пункт два. Он звучит так: потихоньку делать дело. «Контумакс» входит в этот, второй, пункт. Поливайте бдительно, не жалейте воду и на георгины. Я видел, вы все восемь бочек натаскали. Смотрел, и сердце радовалось. Мой двойничок поработал.

— Может, мы на сегодня кончим, Иван Ильич?.. — осторожно спросил Федор Иванович.

— Нет. Доставайте чистую тетрадку, будем писать. Я оцарапан, Федор Иванович. Яд разливается по телу. Надо говорить и говорить. Чтоб успеть, не забыть ничего. И писать. Берите тетрадку.

Через двое суток, когда толстая тетрадь почти вся была заполнена записями, таблицами и формулами сложного шифра и стала для Федора Ивановича сжатой программой работы на несколько лет вперед, — как раз часа в три ночи, под утро, продиктовав последнюю запись, Стригалев сжал обеими руками виски и задумался.

— Кажется, ничего не забыл. Кажется, все. Все, Федор Иванович.

И поднялся — уходить.

— У меня последний вопрос, — Федор Иванович удержал его за руку. — По нашей программе получается, что у нас задача только одна. Только сохранение «наследства» и, может быть, небольшое продвижение вперед, по одной теме. С «Контумаксом»...

Стригалев опустился на койку. Молчал, ждал главных слов.

— Так и будем сидеть на зарытых сокровищах?

— Нет, не все время будем сидеть. Придется в конце концов выходить на свет. Подкопим аргументы, наберемся духу и выйдем. В журнале выступим. Может сложиться так, что вам, Федор Иванович, придется одному. Не боитесь?

— Нельзя, чтоб сложилось...

— Не будем гадать. Журнал — это будет третий пункт. Напишете о новом сорте, о том, как получен. О полиплоидии напишете. Да! Чуть не забыл, — новый сорт. У нас же восемнадцать кустов... В огороде растет, там у меня старичок «Обершлезен» посажен — среди него. Кусты — что тот, что другой — совсем одинаковые. И цветки такие же. Я вам потом на месте покажу, как искать... Выступим с этим сортом и с фундаментальной работой по «Контумаксу». Это будет хорошенькая новость. Для многих. Журнал читают...

— А где выступим?

— Не полагалось бы зря... Но скажу. Вам уже надо знать. Услышите и сейчас же забудьте название. — Стригалев наклонился к Федору Ивановичу и загудел горячим полушепотом: — В «Проблемах ботаники»... Там вся редколлегия... Они с толком действуют. Касьяновы сенсации тоже дают, даже чаще наших работ. Но наши — только когда поступит серьезный, хорошо обоснованный труд. Редактор давно уже меня торопит. Все уже сговорено. Даже готов идти на риск. Да вот... Не успел я. А теперь я — главарь шайки. Связан с «иноразведкой». Теперь мне нельзя... Вы, вы будете общаться. Редактор знает...

Он опять встал.

— Поспали бы, Иван Ильич, — убито попросил его хозяин комнаты, зная, что просьба останется без ответа. — Завтра ночью и проводил бы...

Иван Ильич не сказал ничего. Обнял одной рукой своего друга, в другую взял холщевую сумку с припасами, которую приготовил Федор Иванович.

— Ухожу. Больше мне нельзя. Нельзя, чтоб меня увидели даже поблизости от вас. Вы должны быть вне подозрений. Незачем вам повторять мой путь. Придумаете другой.

И они пошли в темноте через холодный предутренний парк. Когда подошли к Первой Продольной аллее, Иван Ильич остановился. Плюнул с сердцем:

— Если бы мне сам Сталин сказал, что в интересах государства и народа эти наши работы надо похерить и эту картошку уничтожить... А мне же почти это и сказали... Почти от имени Сталина... Я бы не уничтожил и пошел бы на все. Я на все и пошел. Вот — жизнь! А если доживу — опять буду прав! Я уже был однажды прав. После нескольких лет неправоты. И опять ведь буду прав! А за картошку даже чествовать будут! Если доживу. Надо дожить...

Когда подошли к Второй Продольной аллее, Иван Ильич, остановившись, загородил дорогу.

— Теперь идите назад. Даже вам нельзя знать, куда я дальше пойду. Даже в какую сторону сверну — нельзя знать. Не бойтесь, дорогой, я буду приходить. Всегда держите наготове сливки...

- V -

Миновали еще два дня. Подошло воскресенье. Этот день Федор Иванович весь провел в трудах на огороде Стригалева. Он нашел в пристройке тяпочку с коротенькой палкой и слегка окучил картофельные кусты. Их было около трех тысяч — тридцать рядов по сто точек. Огород радовал чистотой, все кусты подросли, все были одинаковой высоты — на одну пядь не доставали колена, и уже дружно завязывали бутоны. На альпийской горке все лысины камней исчезли под темными зарослями георгинов. Федор Иванович уже знал те стебли, которые надо не замечать, и, помня о лежке в кустах ежевики, не замечал их, даря георгинам подчеркнуто любовный уход. Правда, некоторые листы георгинов он быстро и даже грубовато оборвал, а иные прищипнул с целью косметики — те листы, которые слишком были типичны и могли выдать скрывающегося между ними двойника. Все там, на горке, росло, как надо, и если чей-нибудь глаз мог бы обнаружить такой тонкий обман, то, во всяком случае, не глаз альпиниста.