Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования - Цымбурский Вадим Леонидович. Страница 5

Напротив, черты шпенглеровского цикла отчетливо проступили из-за вызово-ответного ритма России имперских столетий. Напомню здесь, что это за цикл, поскольку в дискуссиях последних лет мне приходилось сталкиваться с ошеломительным непониманием языка, на котором я пытался вести разговор.

Шпенглеровский цикл – это идеальный тип хронополитической амплитуды, описанный в основном во II томе «Заката Европы» и на протяжении последних 5000 лет реализовывавшийся на разной экономической, технологической и социальной базе. Переживавшие его сообщества, рассматривавшиеся Шпенглером как «высокие», или «мировые», культуры, вполне подходят под мое понимание цивилизации (особая Основная земля, особое Основное человечество, особая сакральная вертикаль, соотносящая геополитический и жизненный уклады этой земли и этого человечества с последними целями и перспективами человеческого рода), охватывающее также и Россию. Этот цикл составляют: аграрно-сословная фаза с первично оформленной сакральной вертикалью и идеей Основного человечества, с центрами культурной жизни при дворах крупных землевладельцев; сменяющая ее эпоха перехода этих центров в города и «городской революции» с оформлением надсословного государства, поддерживаемого городским слоем, способным трансформировать городской политический класс (античный демос, европейскую буржуазию), – городская революция обычно оформляется революцией религиозной, начиная с реформационного обновления сакральной вертикали, сообразной с жизненными устремлениями горожанина; борьба реформационной и контрреформационной волн (открытие последнего конфликта как одной из универсалий шпенглеровского цикла я ставлю себе в заслугу); эта борьба перекрывается со сложным взаимодействием государства, городского класса и усилий верхушечной «фронды», пытающейся превратить надсословное государство в орган узкосословного властвования. Следующий за городской революцией период (баланс города и земли) в рамках шпенглеровского цикла предстает как обретенная классическая форма данной мир-культуры, за которой идет пора вырастания гигантских космополисов и эксплуатируемых ими мировых империй, массовых обществ с пережитками крипто-тиранического вождизма и силовых переделов мира.

Таков идеальный тип шпенглеровского цикла, проступающий в вариациях истории ряда сообществ. Причины возникновения сообществ, осуществивших разные аранжировки этой великой партитуры, мы не знаем. Полагаться на космические пассионарные толчки в манере Гумилева бесполезно – во многих случаях, где он усматривал такие толчки, возникает что-то вовсе не похожее в своей истории на мир-культуры, не говоря уже о том, что понятие «пассионарного начала» – лишь предположительное название для некоего рода явлений, а не их обобщение.

Принципиально я в общем принимаю формулу Б. В. Межуева о рождении цивилизаций из закрепленной на протяжении нескольких столетий решимости элит сообщества быть цивилизацией – то есть Основным Народом на Основной Земле. Вместо гумилевских ламентаций насчет понижения пассионарности и смены века д’Артаньяна веком Бюваров и Пекюше, вместо тойнбианского моралите по поводу дискредитации и надлома элит, не способных ответить на некий очередной встающий перед ними вызов, мы получаем ряд рассказов о высоких неудачах титанических попыток некоторых сообществ предстать в своей социальности, культуре и геополитике в качестве «всечеловечества».

Этой отвагою – быть Основным человечеством – обладали элиты Москвы XV–XVI веков, поддержанные частью элит древних Новгорода и Пскова, отвагою, обретшей новое дыхание с продвижением в Сибирь, с одолением лимитрофных стихий, захлестнувших страну в Смутное время, с трансформацией в XVII веке первоначального образа Третьего Рима как островной суши среди потопа в новую концепцию восстановления «потонувшего» мира. Наш аналог европейскому высокому феодализму XVIII – первой половины XIX века связан не с возникновением из служилых «государевых людей» «благородного сословия», но с путями усадебной культуры. Наша городская революция разворачивается с середины XIX века, обретая идеологическое (полурелигиозное) и политическое увенчание в большевистской Реформации нашей империи. Как я уже писал в других местах, большевики преуспели в том, что не получилось у европейских протестантов в XVI–XVII веках, – на время воссоздать распадавшуюся христианскую империю под новой сакральной вертикалью, утверждающей культурное и политическое превосходство города с его складывающимся протобюргерством. XXI век – время новой контрреформационной волны («второе крещение Руси»), верхняя фаза городской революции, возможность становления городского политического класса и военное напряжение между национальным государством и заявляющей свои притязания Фрондой. Вместе с исчерпанием в мире the West against the Rest геостратегического двоеритмия России, опиравшегося на внутреннее разделение Евро-Атлантики, на противоборство ее западного и восточного центров в спорах за гегемонию, это цивилизационное двоеритмие сохраняется из-за погруженности «острова Россия» с отдельным цивилизационным движением по типу шпенглеровского цикла в «мировую империю внутреннего Запада» с ее хронополитикой, геоэкономикой и геостратегией. В частности, это двоеритмие сохраняется в напряжении между национальной культурой российского города и культурой «городов-порталов», представляющей «мировую» цивилизацию в ее, по Шпенглеру, «осенней» фазе на российской земле.

Повторяю, изложение концепции в этой части наталкивается на непонимание с разных сторон. Информационный шум ничтожества, голосящего, что Шпенглер слово цивилизация понимал совсем иначе (как будто важно, что он звал цивилизацией – да хоть бы любимую собачку, а не то, что он разрабатывал теорию группы объектов, сегодня носящих имя «цивилизаций»), я оставляю в стороне, также как и встречающуюся сплошь и рядом глупость, что США – это, конечно же, не совсем та же цивилизация, что и Европа, и так далее.

Самым серьезным возражением звучит тезис об абсолютной уникальности западного капитализма Нового и Новейшего времени и выстроенного им мира, распространяемый далее и на всю его предысторию («никогда не было такого города, как в Европе», «нигде не было и такого феодализма, как в Европе» и так далее вплоть до фантастических предположений в том духе, что «ни феодализма, ни города – вообще ничего, что было в Европе, по-настоящему искать, кроме как в ней самой, негде»). Вывод из этих замечаний бывает тот, что, может быть, хронополитические схемы вроде шпенглеровских циклов обнаруживаются в истории иных (традиционных) обществ, но к современному Западу и к России как части «объединенного мира» они никакого отношения иметь не могут. При этом не учитывается, что шпенглеровский цикл был выстроен именно на основе истории Запада, представляя попытку так обобщить судьбу этого сообщества от эпохи ранних Капетингов, саксонских императоров, и клюнийского монашества, чтобы под выделенный идеальный тип мир-культурного цикла могли быть подведены (в духе макс-веберовской трактовки отношений между реальными и идеальными типами) по особым подстановочно аранжированным правилам также и истории других мир-культурных сообществ.

Обсуждая в категориях этого цикла стадиальные подвижки в российской истории, я постоянно сталкиваюсь с одним и тем же недоразумением: когда указываешь к этим подвижкам аналоги в истории иных цивилизаций, кроме западной, звучит отклик: «Все это интересно! Но все это так далеко от нас!». Когда же проводишь параллели с историей Запада, это воспринимается как мысль об особом российском варианте прохождения евроатлантической эволюции (вроде «большевизм решил в России проблему модернизации, решенную на Западе протестантизмом»). Отсюда и спектр реакций. На одном краю: «Почему это думают, что наша история это вариант западного пути?

А может, путь у нас совсем специфический?». На другом: «Реформация родила индивидуальность, большевики же насаждали коллективизм. Как тут можно сравнивать?».

Особенно трудно говорить с людьми, у которых эти недоумения вписываются в экуменическую историософию, дополняемую познанием промыслов мирового духа. Говорят: «Какой же тогда <прок> в существовании России, если в XX и XXI веках она решает задачи, которые человечество решало полутысячелетием раньше?». Ты говоришь им, что в таком случае их человечество отстало от Китая на 2000 лет, а от Египта чуть ли не на 3500, и слышишь: «О, это все не то! Там не было религии откровения о свободе; а еще там не было европейского феодализма и городов с магдебургским правом». На этом разговор заходит в дурные зыбучие пески.