Северная столица - Дугин Лев Исидорович. Страница 19

Возле хозяйки составился кружок. Престарелая Ивелич, в шалях и телогрейках, плохо слыша, тянула вперед трясущуюся голову. Старуха Архарова (закадычный друг, милая Архаре т) – в затейливой шляпке, с румянами на морщинистом лице – властно распоряжалась горничными: где поправить, где взбить, где приподнять…

– Кому нужно рожать – зовите повивальную бабку Доротею Мейер, – советовала А р х а р е т дамам. – Живет на грязной улице, дом купца Вешкина: опытна и опрятна. Я к своей дочери звала…

– Кому нужно рожать? – спросила престарелая Ивелич.

– Если кому нужно рожать, maman, – объяснила дочь.

Марья Алексеевна тяжело сложила на коленях руки, сутулила плечи, клонила голову, а на лице ее было разлито радостное умиротворение. Она была восприемницей еще одного Пушкина, очевидно последнего из Пушкиных, которого ей суждено было увидеть. Она рассуждала о церковном обряде.

– Уж хороший священник Борис Васильевич Ал-бенский. Уж хорошо, хорошо служил, – слабым голосом говорила она. – В животе и смерти бог волен. Но хорошо, хорошо служил. А у дьячка голос уж очень скаросый. Читал – будто ворон скаркал.

Старуха Ивелич недослышала:

– Какой голос?.. Кто каркал?..

– Громкий голос, – громко пояснила Катерина Марковна.

Юный Лелька стоял рядом с матерью – если только о курчавом этом мальчике можно было сказать, что он хоть одну минуту стоит.

А Ольга хлопотала вместе с горничными. На вытянувшемся ее лице было написано мученическое решение: все, чего она могла желать, свершилось, теперь ей желать нечего, ей нужно лишь заботиться о своей maman и о младенце.

Сергей Львович – нарядный, со взбитым, надушенным хохолком – то пожимал руку московскому своему приятелю Александру Ивановичу Тургеневу, то лобызался с давним своим другом Василием Андреевичем Жуковским, то обнимался с ближайшим, самым лучшим, самым давним своим приятелем Павлом Федоровичем Малиновским, братом того самого Алексея Федоровича Малиновского, который в Москве был начальником архива Коллегии иностранных дел, и того самого Василия Федоровича Малиновского, ныне покойного, который был директором Лицея при открытии.

Не хватало лишь добрейшего Василия Львовича Пушкина, чтобы здесь, в Петербурге, вновь составилась прежняя московская компания – беззаботная, веселая, гостеприимная, говорливая!..

– Ах, помните, как я и Федор Федорович Кокош-кин играли «Les chateaux des Efjpagnes» [29], – захлебываясь восторгом, вспоминал Сергей Львович. – Нет, Федор Федорович не блистал, нет, друзья, будем откровенны, он не блистал, но однажды он хоронил жену – и вдруг поднял руку и воскликнул: «Возьми меня с собой!..» Да, это ему удалось!

Вспоминали Москву, именины у Авдотьи Сильве-стровны, когда вся Поварская до Арбатских ворот была запружена экипажами; четверги у графа Льва Кирилловича Разумовского, пятницы у Степана Степановича Апраксина, воскресенья у Ивана Петровича Архарова, веселые вечеринки Вяземского и праздники у Голицына, у Нелединских-Мелецких, у Толстых, у Бутурлиных – да и у самих Пушкиных!

Молодой поэт, стоя рядом с отцом, вдруг почувствовал, что они, Пушкины, москвичи – и белокаменная, хлебосольная, звенящая колоколами Москва им роднее чопорного Петербурга.

Между тем, по православному обычаю, Арина – у которой лицо сильно раскраснелось от выпитого вина – поднесла своей барыне на подносе ломоть черного хлеба, посыпанного солью, и рюмку травника, собственного приготовления.

– Отщепни кроху, матушка. Отпей, матушка, – говорила она певуче. – Та же водка, вину – тетка…

– Выпей, выпей по обычаю православному, – прослезилась Марья Алексеевна.

Младенца приподняли. Он был в кружевном чепчике, подтягивал ножки и морщил личико. И Сергей Львович прослезился.

– Господь воздал мне за страдания… В чем счастье, если не в детях?

Он желал этого счастья своим друзьям. Александр Иванович Тургенев достиг высоких должностей, но мог ли быть доволен, не имея семьи? Василий Андреевич Жуковский прославился поэтом, но брачные его искательства были неудачны. У Павла Федоровича Малиновского семейная жизнь текла не гладко… А ему, Сергею Львовичу, господь даровал семейное счастье! Он восклицал с библейской торжественностью:

– Это мой Вениамин… мой последний!..

А вокруг Надежды Осиповны шли свои разговоры.

– Я помню: они были прелестны – Серж и Надежда… – воскликнула старуха Архарова.

И тотчас Сергей Львович устремился к кружку дам.

– Вы помните нас молодыми? Какое счастливое время… Ah, mon cher ami…

Он был блестящим офицером, почитателем всего прекрасного, неутомимым любезником, смельчаком, который даже с барышнями мог толковать об «Эмиле» Руссо и о Вольтере.

И опять пошли воспоминания. Вспомнили, как Сергей Львович, офицер Измайловского полка, что ни день навещал свою дальнюю родственницу, Марью Алексеевну… Потом переезд в Москву… Потом – как маленькая Ольга, с бантиками в косичках, и малыш Сашка ездили на дневные балы к Иогелю…

– В старину потому лучше было, что образ жизни был простее, люди были радушнее и жизнь была дешевле, – не очень к месту сказала Марья Алексеевна.

Вспомнили семейные сборы у замужней сестры, Елизаветы Львовны, – ее мужа камергера Матвея Михайловича Сонцева, их дочерей, ровесниц Ольги, Алишу и Каташу, и домашние спектакли, и катание на санях, и веселые затеи…

– Матвей Михайлович Сонцев однажды вздумал местничать со мной! – воскликнул Сергей Львович. – Дескать, хотя по герольдике род Пушкиных древнее, но по существу – сон древнее пушки. А я ему говорю: если пушка захочет – всякий сон исчезнет…

Вот оно, mot [30], которым славился Сергей Львович.

Между тем Лельке наступило время отправляться в пансион. Его одевали, а он вырывался и рассказывал:

– Мы всегда есть хотим, у нас чай с синим молоком и с черной патокой вместо сахара…

Восклицания, даже слезы – и вот уже приготовлен огромный пакет с припасами и сластями.

– У нас строго, – пугал родителей Лелька. – Меня на веревке по классам водили за то, что я шумел…

Господи, что ж это! Все повернулись к Тургеневу: как же так! Кавелин – директор Педагогического института – твой друг, арзамасец. Ты должен похлопотать у Кавелина!

Тургенев растопырил короткие руки, устремил маленькие, глубоко сидящие глаза в пространство и принялся вслух соображать: завтра он будет у его сиятельства Н. по делу господина М., затем он будет у Каподистрии для устройства Вяземского в Варшаву, затем у Нессельроде для устройства Батюшкова в Италию, затем у него комитет по устройству евреев, затем у него женское патриотическое общество, затем… вот и прекрасно, как раз он увидится с Кавелиным, Кавелин ему не откажет…

Наконец Лельку увели.

А Жуковский отозвал Сергея Львовича в сторону и сказал:

– Твой сын – какое-то чудо!

– О, чудесный, чудесный… – Сергей Львович полагал, что речь идет о младшем. – Но знаешь, он стоит мне тысячу пятьсот рублей в год…

– Он – гений! – воскликнул Жуковский. Сергей Львович уразумел – но реагировал своеобразно.

– Уверяю тебя, дорогой Василий Андреевич, – сказал он с чувством. – Денег я даю ему достаточно…

Приехали новые гости. Празднество в доме Пушкиных продолжалось.

XVIII

Истомина, опираясь ногой о ступеньку кареты, оглядела через плечо поклонников, толпившихся у театрального подъезда. Толпа поклонников с каждым днем увеличивалась. После дуэли звезда ее высоко поднялась. Она одарила всех улыбкой и пожатием плеч по – ; казала, что устала после спектакля.

Карета тронулась, и сразу чьи-то сильные руки обхватили ее, она вскрикнула, но чьи-то пылкие губы уже прижались к ее губам… Она отбивалась, но вяло. Кто бы это мог быть? Мог быть и кто-то весьма высокопоставленный…

К великой ее досаде, это оказался всего лишь тот щуплый и невзрачный петербургский щеголь, который неутомимо преследовал ее. И какая прыть! Уличные фонари сквозь окошко осветили странное его лицо – белки выпуклых глаз и курчавые волосы.