Содержательное единство 2007-2011 - Кургинян Сергей Ервандович. Страница 97

Переход Латыниной на определенный язык, скажем так, язык уголовки, осуществляется не с позиций отстранения. Она сливается с этим языком в единое целое. То, как она говорит о том, что путинская игра – это "игра властителя", это не ирония. Это восторг. То, что она говорит "какая, к барану, разница", и то, как она интерпретирует путинское понимание власти – это не негативная интерпретация (вот ведь как ужасно этот человек понимает власть). Это интерпретация восхищенная. И так далее.

Я слышу все это и понимаю, что такого Путина (кинувшего чекистов, "разведшего" всех на свете, презирающего реальность, сотрудничающего с американцами) Латынина готова признать властителем. Я слышу, что концепция власти ("нет реальности мира, есть реальность власти") – это концепция самой Латыниной. Она ее обнаруживает в Путине и через это солидаризируется с тем новым для нее Путиным, в котором она (адекватным или неадекватным образом – отдельный вопрос) обнаруживает специфическое властное качествование.

Я это слышу. А вы нет?

В любом случае, вернемся к обсуждению соотношения "реальности мира" и "реальности власти". А также к власти как связи между субъектом и субстанцией. А также к обладанию как одной из характеристик подобной связи.

Госпожа Латынина, как и всякая здоровая женщина, в своем идеале обладания наверняка захочет, чтобы в акте, где она субстанция, а некто субъект, этот субъект ее реальность как-то учитывал. Как?

Где ключ к расшифровке этого самого способа учета реальности, предполагаемого госпожой Латыниной? Вчитаемся еще раз. Что ключевое в ее высказывании? Если речь идет не об отсутствии реальности, то речь идет об особом отношении, в котором реальность скрыто признается, но сугубо отрицательным способом. В этом смысле ее нет. Нет в смысле того, что она отрицается. Потому что в прямом смысле она всегда есть (феномен дурдома мы отвергли изначально).

Значит, ее нет только в том смысле, что она почему-то решительно отрицается. Такое "присутствие через факт отсутствия и отрицания" аналитики называют негативной диалектикой.

Итак, реальность мира (то есть субстанции) отрицается с позиций негативной диалектики (то ли восточной, то ли в духе франкфуртской школы)… Но просто так это особое отрицание никогда не осуществляется. Оно не может быть отрицанием РАДИ самого отрицания. Субъект ЗАЧЕМ-ТО так отрицает реальность. Зачем? Известно зачем.

Субъект так отрицает реальность субстанции ради утверждения своей реальности. Это утверждение и называется отрицательным. Для того, чтобы ощутить факт своего бытия, мне нужно изъять ваше бытие.

Итак, реальность мира игнорируется ради утверждения реальности власти. В идеале госпожи Латыниной субъект, обладая субстанцией (реальностью мира), отрицает эту субстанцию (то есть умаляет ее) ради утверждения своей реальности (реальности власти). Иначе говоря, власть самоутверждается, уничтожая предмет властвования (страну). И мы видим любование Латыниной такого рода властью. И это не просто ее любование. Огромная часть нашей особо продвинутой интеллигенции, декларируя гражданско-демократический идеал, на деле влечется совсем к другому. Иногда называемому ницшеанским. Что не вполне точно. Потому что это уже не Ницше. Это в чем-то Достоевский, а в чем-то постмодернисты… Знаменитое "take it off".

И до тех пор, пока мы не признаем этого и будем всерьез относиться к восклицаниям этого социального слоя о благе демократии, гражданского контроля, а главное, о необходимости ответственности власти за то, что происходит в реальности, мы ничего не поймем. Мы не ощутим лукавой диалектики зазеркалья, в которой каждое слово значит нечто, противоположное тому, что оно должно значить.

Я это постоянно вижу и слышу. Достаточно открыть газету или включить телевизор. У меня большой опыт, в том числе и психоаналитической деятельности (никак не сводимой к давно пройденным азам фрейдизма, юнгианства и прочего).

Я просто как театральный режиссер (да еще всегда тяготевший к лабораторно-театральной работе) не мог всем этим не заниматься. А я, если чем-то занимаюсь с душой, – то обычно "врубаюсь". Вот я и врубился во все, что связано с герменевтикой текстов, жестов, интонаций, семиологических и семантических построений. Я, может быть, в политологию не так сильно врубился, как в это. И я никогда с подобными вещами не шутил. Я своим анализом не "шью" кому-то отсутствующий мотив. Я пользу приношу. Я не злюсь, не глумлюсь. А пытаюсь вскрыть что-то социально и даже онтологически значимое. Я не индивидуальную патологию пытаюсь нарисовать на пустом месте. Я раскрываю патологию социальную. И даже метафизическую.

Специфические отношения, при которых субъект обладает субстанцией таким образом, чтобы подтвердить свою реальность за счет отрицания реальности этой самой субстанции, – это не абстракция. Это то, что существует на разных уровнях бытия. Это и определенные патологии "блатняка", и заморочки в духе физиологически утрированного тантризма. И… и знаменитый феномен влечения жертвы к террористу. Абсолютность этого влечения – миф. На самом деле далеко не каждая жертва влечется к террористу. Но этот миф очень полюбился нашей интеллигенции. Почему?

В чем глубинный механизм этого самого влечения определенных "субстанциональных жертв" к "террористическому субъекту"? Люди, жадно тянущиеся к простым описаниям (а таких, увы, в России все больше), начинают говорить о том, что жертва так хочет жить, что пытается заигрывать с террористом. На самом деле ничего близкого к этому в данном механизме нет. Если жертва всего лишь хочет, чтобы ее не убили – причем тут влечение? Психологи говорят, что отпущенная жертва бежит снова к мучителю и хочет, чтобы он ею обладал. Этот механизм талантливо показан в фильме "Ночной портье". Так что не надо банальностей! Они, ну, никак не приведут нас к пониманию нашей реальности.

Подлинная суть влечения жертвы (субстанции) к террористу (субъекту) в том, что субъекту удается выключить у такой субстанции программу жизни и включить спящую программу "смерти как таковой" (танатоса).

Отношения влечения в рамках пары "террорист-жертва" – это отношения танатоса. В пределе (если переходить к религиозной метафоре) – отношения "дьявол-грешник". В том смысле, в котором говорится о вожделении, испытываемом грешником в аду (читайте, например, Томаса Манна, его роман "Доктор Фаустус"). Этих же отношений Нерон добивался, сжигая Рим. Это вообще ликвидационные отношения. Субстанция благодарит субъект за дар в виде смерти.

Описывать эти отношения как идеал, конечно, можно. Но надо отдавать себе отчет, что это танатический идеал ("танатография эроса"). Что это идеал сатурналий и карнавала (беременная смерть).

Вот я и вышел на то, на что хотел. То есть на лексику и семантику тех форм влечения, которые присущи карнавалу и аду, – карнавалу как имманентному и аду как трансцендентному. И на то, что этот тип бытия у нас на глазах становится чем-то вроде мейнстрима.

Булат Окуджава сказал о расстреле здания Верховного Совета в 1993 году: "Я наслаждался этим".

Тут главное не то, чем он наслаждался. Враги Окуджавы говорили о том, что он наслаждался горой трупов, которую организовал демократический президент. Друзья – что он всего лишь наслаждался арестом Руцкого и Хасбулатова. А я так и не друг, и не враг. И мне по ушам ударило само это "наслаждался". Если человек из семьи репрессированных может наслаждаться репрессией – то это уже танатос. Он не обязательно должен ужасаться любой репрессии. Он может скорбно признавать ее необходимость. Но именно скорбно! Наслаждаться же ею он не может ни в каком случае. Тем более понимая, что арест Руцкого и Хасбулатова и гора трупов связаны друг с другом мертвым узлом. Тем более осознавая, что закон-то нарушен, и возобладала "революционная целесообразность". Ну, и скажи что-нибудь про прискорбие!