История политических учений. Первая часть. Древний мир и Средние века - Чичерин Борис Николаевич. Страница 10

С добродетелью соединяется и практическая предусмотрительность. Для предупреждения заговоров Кир старался, чтоб у его сподвижников было более любви к нему, нежели друг к другу. С этою целью он привлекал к себе людей посылкою кушанья со своего стола, дарами, учреждением медицинской помощи для больных. Этими средствами он в преданных ему людях приобрел бесчисленные глаза и уши, через которые он знал все, что происходит в государстве. А с другой стороны, он учредил ристалища и суды, чтобы возбудить в сподвижниках соревнование и некоторое взаимное недоброжелательство. Еще более лукавого искусства является в отношениях к покоренным народам. Прежде всего, чтобы сделать их безопасными, у них отнято оружие и запрещены им всякие свободные упражнения. Затем, чтобы победители казались им величественнее, Кир ввел пышный церемониал, роскошь одежд, высокие обуви, наконец, даже крашение глаз и лиц. С другой стороны, однако, он старался привязать к себе и подвластных, чтоб они не сделались орудиями козней и любили бы его более, нежели друг друга. Постоянно заботясь о низших классах, он достиг того, что они, так же как высшие, считали его своим отцом.

Таковы были средства, которыми Кир утвердил свою власть и вместе устроил крепкое государство. После его смерти, говорит Ксенофон, персы отстали и от добродетели, и от воинских упражнений. Они предались нечестию, неправде, роскоши и изнеженности, вследствие чего страна их открыта для врагов, и они не могут сражаться иначе, как с помощью греков.

Такова сущность первого дошедшего до нас памятника политической литературы. В нем нет систематического учения, нет и глубоких взглядов, которые бы делали его замечательным явлением в науке, но он живо характеризует направление тех людей, которые хотели противодействовать софистам. Проповеди своекорыстия как единственной цели человека и обучению правилам красноречия, действующего на чернь, противополагается нравственный порядок жизни как первое условие прочного государственного устройства. В живом рассказе представляется образец совершенно другого рода, нежели те, которыми софисты развращали увлекающееся юношество. Ксенофон не прямо указывал афинянам на Спарту, но, сочетая в своей фантазии то, к чему влекло его убеждение, с тем, что он видел в своем персидском походе, он изобразил в своем герое спартанца, играющего роль восточного монарха. Во всяком случае, в этом сочинении мы встречаемся с живою политическою мыслью.

Другие ученики Сократа развивали его нравственное учение. Указывая на разум как на источник добродетели, Сократ не определил в точности, в чем состоит последняя. У него встречаются даже противоречащие изречения: то он добром считает полезное, то он полагает высшее благо в отсутствии всяких нужд. Очевидно, что существо добродетели должно изменяться, смотря по тому, которое из этих двух начал получит перевес. И точно, деятельность разума в приложении к практической жизни может быть двоякого рода: она может состоять либо в умном пользовании жизненными благами, либо в воздержании влечений. Эти две стороны разумной деятельности человека становятся исходными точками для двух противоположных сократических школ — для киренаиков и киников. Обе вращаются в области личной нравственности, пренебрегая остальным.

Основатель киренайской школы — Аристипп. Коренное начало его учения заключается в присущих человеку чувствах удовольствия и страдания. Одно есть легкое движение души, другое — сильное; отсутствие же всякого движения безразлично. К первому человек стремится с самого детства и, достигши его, ничего более не желает, другого он всячески избегает. Следовательно, сама природа указывает человеку, чего нужно искать. Разум же служит ему руководителем, не давая ему покоряться влечениям, но научая его, как обращать все блага в свою пользу. Властвует над удовольствиями, говорил Аристипп, не тот, кто от них воздерживается, а тот, кто ими пользуется, не увлекаясь ими, так же как над кораблем или конем властвует не тот, кто ими не пользуется, а тот, кто умеет управлять ими как хочет.

Требуя господства разума над влечениями, первые киренаики не возвышались, однако же, к общей системе блаженства. Они утверждали, что само по себе желательно то или другое отдельное удовольствие, общее же блаженство желательно не само по себе, а единственно для тех частных удовольствий, из которых оно составляется. Мы должны заботиться только о настоящем мгновении, которое одно нам принадлежит, тогда как прошедшее и будущее от нас ускользают. Полнее счастье даже невозможно для человека, ибо само удовольствие проистекает из потребности, т. е. из страдания, следовательно, имеет причину неприятную. Таким образом, в жизни хорошее перемешивается с дурным. Мудрый не всегда бывает счастлив, так же как безумный не всегда бывает несчастлив, а только большею частью. Лучшее правило: избегать излишнего. Мудрый не увлекается страстями, не завидует, не влюбляется, не имеет предрассудков, ибо все это порождение пустого мнения, но он страдает и боится, ибо это проистекает от природы. Справедливое и прекрасное киренаики также считали произведением не природы, а закона и обычая. Однако мудрый ничего не делает противозаконного, ибо за это положены наказания, а он соображается с мнениями людей. Но само по себе даже и то, что называется дурным делом, может приносить удовольствие, а потому быть добром. От общественных дел мудрый уклоняется: «Я выбрал средний путь, — говорил Аристипп, — не через власть и не через рабство, а через свободу, которая скорее всего ведет к блаженству».

Этим ограничивалось учение киренаиков. Причины же удовольствий и страданий они считали недоступными человеческому пониманию: мы можем сказать наверное, что ощущаем белизну или сладость, но что причина нашего ощущения в самом деле белое или сладкое, этого мы сказать не можем.

Очевидно, что эта теория разумного наслаждения, или так называемый эвдемонизм, близко подходила к софистике. Киренаики отправлялись от владычества разума над влечениями, но главною целью человека они поставляли все-таки удовлетворение влечений. Это неизбежно должно было вести их к смешению начал нравственных и материальных. Односторонность в понимании учения Сократа сближала их с противниками этого учения. Они брали из школы Сократа тот элемент, который наиболее совпадал с софистикой. Но вследствие этого теория наслаждения должна была пасть на внутреннем противоречии своих начал. Из позднейших киренаиков Феодор отрицал уже удовольствие и страдание, целью человеческой жизни он ставил нечто более общее: радость и печаль, одну проистекающую от мудрости, другую от безумия. Истинное благо, по его учению, заключается в мудрости и правде; противоположное тому есть зло, удовольствие же и страдание составляют нечто среднее между обоими. Здесь разумный элемент берет верх над влечениями. Гегезий, напротив, продолжал считать удовольствие и страдание основными началами всей человеческой деятельности, но у него они теряли уже всякое объективное значение. Он утверждал, что ничто не имеет цены само по себе, а все относительно: редкость, новость, пресыщение делают вещи совершенно различными для людей. Сама жизнь не имеет цены, мудрый ею не дорожит и точно так же желает смерти. Мудрый, говорил он, во всем имеет в виду только себя, ибо считает себя выше всех, и все, что он может получить, ничто в сравнении с тем, что он может дать.

В этой проповеди одинокого эгоизма киренайская школа совпадала с другою, совершенно противоположною, с школою киников. Основатель последней — Антисфен, знаменитейший представитель — Диоген. Киники полагали добродетель единственно в деятельности разума, отрицая все внешнее. Разум, говорили они, надежнейшая стена, которая не сокрушается и не предает. Удовольствие же не только не благо, а, напротив, зло, которого следует избегать. Презрение к удовольствию само доставляет высшее наслаждение, гораздо большее, нежели все, что могут доставить внешние предметы. «Когда я хочу наслаждаться, — говорил Антисфен, — я не покупаю почестей на площади, а беру их из души». Терпеливо переносить нужду приносит гораздо более удовольствия, нежели пользоваться дарами честолюбия. Поэтому киники презирали богатство, славу и знатность; они поставляли себе целью не нуждаться ни в чем, говоря, что это одно уподобляет человека Божеству. Чтобы достигнуть такого блаженного состояния, по их учению, нужна только сократическая сила, т. е. сила нравственная, добродетель. Самую науку они считали делом второстепенным, ограничивая потребность знания тем, что нужно для добродетельной жизни. Из этого отрицания всего внешнего проистекает внутренняя свобода человека, которую киники ставили выше всего. Мудрый сам в себе носит и закон. Он живет не по людским, обычаям, а следуя добродетели, т. е. разуму. Ему позволительно даже и то, что запрещается условными человеческими постановлениями, например, похитить, когда нужно, священные предметы или есть человеческое мясо. Киники отвергали и брак, признавая, что жены и дети должны быть общие. Наконец, и политическая жизнь естественно должна была потерять для них всякое значение. Мудрый, по их понятиям, не стесняется пределами отдельных государств. Единственное правильное государство, говорил Диоген, то, которое установлено в целой Вселенной. Себя самого он называл космополитом. Так же мало пощады находили у них и народные верования. Многобожие они считали предрассудком, утверждая, что в мире владычествует единое Божество, которого нельзя изобразить, ибо оно никому не подобно.