Русский вопрос и институт будущего - Кургинян Сергей Ервандович. Страница 2

Определить точно, когда началось такое превращение, я не берусь, и вряд ли это вообще возможно. Но симптомы новой ситуации (а именно ситуацией, а не эрой, эпохой или периодом следует называть, на мой взгляд, время прямого противоборства истории и игры) для меня очевидны. Кстати, в них нет ничего таинственно конспирологического. Напротив, речь идет почти что о банальных вещах, таких, как неоколониализм с его необходимостью управлять за счет создания дефектных субъектов, ядерный мир с его необходимостью воевать без войны, мир транснациональных корпораций с его необходимостью скрытого управления государствами как дефектными субъектами (в этом смысле развитые государства для ТНК суть то же, что развивающиеся государства для государств развитых). Сюда входит и новое качество, новая мощь разведсистем, ставших победителями в войне с силовыми в строгом смысле этого слова (т.е. сугубо милитаристскими) системами и структурами. Сюда, наконец, безусловно входит телевидение, превратившее (а точнее, завершившее превращение) собственно исторического мира в нечто иное, ибо, будем откровенными, именно банальный ящик с экраном, а не Гегель с Фукуямой, проблематизировал понятие истории. Итак, классическая русская теория субъекта не устраивает меня прежде всего своей классичностью. Тогда как речь идет о "не совсем классическом исследовании с почти уже неклассическими инструментами почти совсем уже неклассического мира"… в котором, кажется, мы собираемся жить. Отсюда необходимость… нет, не выдумывания новой теории и новых методов, а самого признания неклассичности ситуации вкупе с отказом от пресловутых "трех П": постмодернизм, постиндустриализм, постистория. Отказ диктуется для меня как соображениями вкусового порядка (слишком это банально, чтобы быть действительно реальным, а не устойчиво иллюзорным), так и вполне реальными опасениями, которые я разделяю со многими другими исследователями. Суть этих опасений в том, что, образно говоря, обидевшись на "три П", история вдруг может сама поиграть в постмодерн и начать многократно переписывать самое себя на манер гофмановских "Похождений кота Мурра".

Отрицание "трех П" и признание неклассичности (или не-вполне-классичности) историко-игрового континуума создает некоторую напряженность высшего плана, а открытость этой напряженности сознания исследователя неминуемо начнет порождать то новое, что просто так быть выдумано не может. Таким мне видится формирование новой исследовательской парадигмы. Спасая нас от банальности, от лжи и безвкусия, она, парадигма этакая, может заодно и спасти сам мир, задыхающийся в лжи, безвкусии и банальности и готовый от бешенства, вызванного неслыханным самонепониманием, уничтожить себя, что мне не представляется приемлемым выходом из и в самом деле слишком унизительной ситуации.

И наконец, видя иной мир иными глазами, мы не можем не видеть узкие каналы сосредоточенной воли субъектов разного ранга, пронизывающие исторический континуум и порождаемые сгустками высоких смысловых энергий, способных воспроизводить себя буквально тысячелетиями. Эти каналы, как каналы на Марсе, как морщины на лице человека или на человеческой руке, не описывают целиком исследуемое. Морщины, к примеру, не задают анатомии, а каналы не позволяют даже при полном их исследовании описать, к примеру, геологию Марса. Но эти тонкие, почти незримые сети при их достойном прочтении, при извлечении этих сетей из содержаний, а не из выдумок могут кое-что рассказать из того, что не может быть рассказано без их участия. Гадают же по рукам! Не научно? Но достоверно! А если есть наука без достоверности и достоверность почти без науки (или с другой наукой), что выберем? Лично я – достоверность…

Прошу прощения у читателя за долгое и не сразу объяснимое отступление. Надеюсь, дочитав до конца, читатель поймет, что двигало мною в момент его написания. И – возвращаюсь, тяжело вздохнув, к оппозиции.

Итак, она пошла вдогонку… Или ее погнали вдогонку? Или – она пошла, а ее погнали? Оставим здесь пока зазор и признаем, что гонка эта началась созданием самой лучшей, самой современной оппозиционной газеты "День". Без Проханова и его "Дня" оппозиция рыдала бы по ленинизму или хлебала щи лаптем. Проханов модернизировал оппозицию. И тем самым сделал для торжества западной модернизации гораздо больше, чем Новодворская. Более того, Проханов пошел дальше многих, реализовав политический постмодерн. В этом смысле он как журналист стоит в одном ряду с В.Ерофеевым, Т.Толстой, Д.При-говым. То, что они сделали с литературой, он сделал с оппозиционной публицистикой. Возможно, это получилось случайно. Возможно, что "сработали" и рассуждения о необходимости выстраивания широкого спектра политических сил "право-левой оппозиции" и ставка на принципиальный эклектизм ("не время сейчас тратить порох на философствование"), и, главное – идея заимствования у противника его политических технологий, т.е. догоняющей модернизации. Кстати, идея всеобщей консолидации с оставлением этих консолидированных "свободными" носителями своих идеологических "кредо" поразительно созвучна идее наращивания классических агентурных сетей. Согласно последней, два агента всегда лучше, чем один, три лучше, чем два и т.д. При этом мощь агентов складывается арифметически на оси положительных чисел. Политической алгебры здесь нет, а есть агентурная арифметика. Эта арифметика плюс твердолобость консолидируемых плюс отсутствие новых технологий метаидеологического, метаязыкового синтеза плюс талант Проханова плюс стратегия догоняния демократов родили "День" как явление политической мысли, весьма и весьма интересное и для историка, и для политика. Ведя оппозицию вперед, Проханов одновременно гробит ее. Осуждая мондиализм, действует как ультрамондиалист – творец постмодерна. В результате, догоняя демократов и заимствуя (под крики о своем пути) их политический язык и их приемы борьбы с оппонентом, оппозиция процветает и гибнет одновременно. Внутри постмодерна, естественно, находится то, чему и полагается находиться, – здоровенная червоточина. "День" конца 1992 и всего 1993 г. стал в силу такой "работы с реальностью" просто гигантской оберткой для тухлой селедки, в качестве коей, как может догадаться читатель, по моему мнению, выступают пресловутые "Элементы". Вот такой у нас "пикник на обочине". Призвав учиться у демократов и начав учиться у них пошлости, цинизму, современному высокому журналистскому мастерству, презрению к массам, блефу, эклектике и многому другому – как нужному, так и ненужному для политики – и не предложив ничего "нового, кроме хорошо забытого" Дугина, Проханов заразил своим талантом подражания наших оппозиционных политиков. В результате началось почти поголовное бритье оппозиционных бород. Исчез или хотя бы отчасти испарился запах щей, зато сильно запахло французским лосьоном и в целом классной политической парикмахерской. Инерция войны за правду продолжалась, но правда наивных и мощных демонстраций ноября 1991 – марта 1992 г. очень постепенно и волнами гасла, заменяясь краснобригадовским спецмероприятием. Запахло игрой. И всегда рядом с ней припрятанной кровью. После октября 1993 г. выбор между жертвой всерьез и кровавым игрательством стал неминуем. Предшествующий оппозиционный нигилизм – копия демократического нигилизма – предопределил этот выбор. Оппозиция встала на путь игры, изменив истории. И тут же ушла в прошлое, начав одновременно резко набирать политические очки. Так резко, будто кто-то, изъяв душу, стал усиленно надувать это уже по сути "превращенное" оппозиционное тело.

Ниже я анализирую, как нарастает разрыв между тем, что требовали от масс до 3 – 4 октября, и тем, что начали делать и к чему стали призывать после 3-4 октября. Конечно, всякий реальный политик корректирует свое поведение и приводит его в соответствие с изменившейся ситуацией. Но это происходит обычно все же с некоторой последовательностью, в некоей единой логике, при очевидном для рядовых членов движения заботе о понимании смысла и задач нового политического этапа. Это фиксируется в открытой политической дискуссии, является предметом обсуждения на представительных собраниях членов тех или иных политических организаций, и, наконец, в любом случае в таких ситуациях политические лидеры и политические структуры заботятся о сохранении лица. Это – немаловажно. Поговорки всех народов мира и уж особенно наши отечественные фиксируют эту важность: дом потерял – мало потерял, честь потерял – все потерял. Сброс этой парадигмы чести особенно опасен, если массы членов политических организаций потворствуют потере лица. О каких победах можно после этого говорить, о каких количественных успехах, если столь зрима потеря качества.