Мир без России - Арин Олег. Страница 83
Хочу также обратить внимание, что американские теоретики, разбирая национальные интересы, четко подвязывают их под внешнюю политику. Иначе доктрина или концепция национальных интересов превратилась бы в фиксацию всех проблем общества, т. е. рассуждения и рекомендации обо всем в духе «Очередных задач партии и правительства».
В завершение краткого экскурса о национальных интересах хочу предоставить слово Э. Позднякову, одному из редких российских теоретиков, который хорошо знает западную литературу, имея при этом собственные взгляды по любому аспекту теории внешней политики и международных отношений (и не только).
Концепция национальных интересов в понимании Позднякова по многим позициям совпадает с моими представлениями на данный предмет. Странность заключается в том, что он явно не читал моих работ на эту тему, опубликованных в 1986 и 1989 гг. (сужу по отсутствию сносок на них), а я не читал его работ (1991 и 1994 гг.) до момента написания данной главы. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что мы оба пользовались одной методологией для определения категорий потребностей и интересов. Как бы то ни было, Поздняков рассматривает интересы «как выражение и осознание объективных потребностей и тем самым как общую мотивацию деятельности человека» 210. Только после этого интересы принимают форму конкретных целей. Кроме того, Поздняков исходит из того, что интересы по своей сути субъективны, поскольку формулируются людьми.
В свое время я эти взаимосвязи описал следующим образом: «Под формированием внешней политики мы понимаем одну из фаз внешнеполитического процесса, протекающего в рамках национальной системы под воздействием таких внутренних и внешних факторов, которые вызывают у системы (государства) объективную потребность вступить во взаимоотношения с внешним миром… Однако, чтобы эти объективные потребности, вызванные экономическим развитием страны, реализовались во взаимодействии, они должны пройти этап субъективизации, т. е. быть осознанными общественными силами в государстве — другими словами, принять форму интереса. Поэтому интерес — это субъективная форма выражения объективных потребностей общества. Но сам по себе интерес не воплощается в политике. Политика начинается тогда, когда интерес трансформируется в цель. Общее между интересом и целью заключается в том, что и то и другое отражает объективную потребность общества, различие же коренится в том, что первое осознается, а второе предполагает субъективную деятельность через институциональные механизмы государства. Отсюда цель — это интерес в действии. Следовательно, внешняя политика выступает в качестве закона, детерминирующего характер деятельности и способ действия государства на мировой арене. Но на данном этапе внешняя цель представляет лишь идею о необходимости действовать. Такие идеи обычно воплощаются во внешнеполитических программах в виде концепций и доктрин. В процессе их формулирования особое значение придается роли и месту собственного государства в мире, а также оценке восприятия данного государства и его политики со стороны международной среды» 211.
Расхождения у нас начинаются с вопроса на ответ: могут ли быть «субъективные интересы» истинными? Поздняков так отвечает на этот вопрос: «Некоторые социологи и политологи считают, что интерес объективен только в случае своей истинности, а в случае ложности, несоответствия подлинным потребностям субъекта перестает быть объективным. С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться, если бы существовал некий абсолютный критерий истинности или ложности интереса, которым руководствуется в своей деятельности тот или иной субъект. Но такого критерия нет и быть не может в принципе, и субъект исходит в своей деятельности из интересов, как они понимаются им в каждый данный момент времени. Они-то и являются для него истинными» (с. 59).
В таком ответе в принципе отвергается познаваемость явлений как бы в силу субъективности познающего. В данном случае Поздняков предает Гегеля в пользу Канта, а вместе с Гегелем и все объективные законы, познанные человеком, которые подтверждают свою истинность на практике. На самом деле критерий есть, и, как бы банально это ни звучало, им является практика.
Если в ходе реализации целей, отражающих интересы, в какой бы момент они ни были сформулированы государством, они не достигаются или их реализация наносит ущерб интересам государства, это означает, что ложными являются не интересы (как философская или политологическая категория), а их формулировки, произведенные людьми, не способными понять истинные интересы страны. Поскольку истинные интересы, реализованные через внешнюю политику, призваны усиливать государство, ложные ослабляют или разрушают государство. И пример с Афганистаном, приведенный Поздняковым, как раз подтверждает это положение. Ввод советских войск в Афганистан в 1979 г. не отвечал объективным интересам СССР, он фактически развалил, точнее, послужил толчком для развала этой сверхдержавы. Множество интересов Советского Союза, сформулированных совершенно не компетентным во всех отношениях брежневским руководством, оказались ложными. В результате Советский Союз сошел с мировой арены. Точно так же ложно сформулированы и нынешние интересы России (см. часть вторую). Результат не заставит себя долго ждать.
В то же время интересы, вытекающие из реальных потребностей государства и сопряженные с реальными возможностями их осуществить, как правило, реализуемы, а значит, истинны. И подобные варианты встречаются на каждом шагу в политике многих стран мира. Критерий, таким образом, существует. Проблема в тех, кто эти интересы формулирует. Или, иначе говоря, каким уровнем компетенции обладают формулировщики и исполнители интересов и целей. Именно поэтому американские теоретики столь бурно обсуждают упомянутый Зондерманом третий и четвертый блок проблем.
Что касается внешнеполитических интересов, то Поздняков определяет их в духе американцев, и это вполне естественно, поскольку определяемые ими интересы различных уровней объективны для любых государств.
Обращаясь к России, Поздняков справедливо высказывается как против противопоставления России Западу и Азии, так и против навязывания России Европы (европейской цивилизации). Он пишет, что «у России своя судьба, обусловленная всем ходом ее становления как исторической индивидуальности» (с. 99). В другом месте он пишет: «Если Россия хочет сохранить свою великую будущность, она должна остаться Россией. Ей незачем ставить перед собой цель стать Европой или присоединиться к ней. Цель эта столь же абсурдна и ирреальна, как если бы она вздумала присоединиться к Китаю, к Индии или к Японии. Россия — не Европа, не Азия и даже не Евразия; она просто Россия» (с. 102).
Мне очень нравятся эти слова, поскольку я сам, не ведая их, писал: «Так где же находится Россия? Убежден: ни в Европе, ни в Азии. Россия находится… в России» 212.
На этом я хочу завершить сопоставления. Но любому изучающему внешнюю политику и международные отношения настоятельно рекомендую прочитать упомянутую книгу Э. Позднякова, равно как и другие его работы 213.
А теперь я хотел бы затронуть проблему взаимоотношений между национальными интересами и национальной безопасностью.
Национальные интересы и национальная безопасность
Поскольку при формулировке категории национальных интересов все теоретики включали в нее категорию национальной безопасности, придавая последней решающее значение, в последующем эти две категории как бы слились в одну. Как указывает Арнольд Вольфэрс, «в результате формулировка национальных интересов практически стала синонимом формулы национальной безопасности» 214. Для того чтобы «развести» эти категории, надо было ввести дополнительную категорию «ценности» или «стержневые ценности» (core values), слова, которые довольно активно употреблял У. Липпман. Вводя эту категорию, Вольфэрс предлагает такой вариант взаимосвязей: «Тогда безопасность есть ценность, которой государство может более или менее обладать и которую оно стремится иметь в большей или меньшей степени. Она (категория безопасности) имеет много общего с категорией силы (power) и благосостоянием (wealth), двумя другими ценностями громадной важности в международных делах. Однако, если благосостояние измеряется количеством материальных ресурсов государства, а сила — его способностью контролировать действия других, безопасность в объективном смысле измеряется отсутствием угрозы приобретенным ценностям, а в субъективном смысле — отсутствием страха за то, что эти ценности будут подвержены угрозе. В обоих случаях национальная безопасность может восприниматься весьма широко: от почти полной опасности или чувства опасности до почти полной безопасности или отсутствия страха за нее на другой стороне» 215. Проблема же, по мнению Вольфэрса, состоит в том, что не только внутри одного государства, но и со стороны других государств одни и те же явления воспринимаются по-разному — «открытие», сделанное еще древними греками, которое блестяще проиллюстрировано в «Диалогах» Платона. В данном же конкретном случае и Вольфэрс, замкнувшись на категории безопасности, так и не показал, в чем ее отличие от национальных интересов. Из его рассуждений также создается впечатление, что это одно и то же. Впрочем, эта путаница продолжается до сих пор.