Белая волчица князя Меншикова - Духова Оксана. Страница 36

– Да нет, сударь вы мой, – усмехнулся юный князь. Неприветливо так усмехнулся. Ухмылка такая отцовская, голиафовская, получилась. – Чтение сей книги лишь способствует усилению зрения истинного. Заостряет взгляд души.

– Что за книга-то? – замер Сухоруков, уже зная ответ.

– «Исповеди откровенные Мунтовы, писанные им самим», любезнейший Анат…олий Лукич, —Александр Александрович подобрался весь, напряженно следя за денщиком убравшегося в историю царя.

Сухоруков сглотнул, а затем решительно протянул к юному князю руку с тяжелой тростью.

– Дайте, мне отдайте, Лександра Ляксандрович, – прошептал зловеще тихо. – У меня-с сохраннее, целее будет.

Сашенька сделал шаг к горящему камину.

– Э нет, любезный, целее лишь в огне будет, ибо огонь очистительный исповедь сию сразу в Храм Странствий сгинувший доставит.

Эх, не успел, не успел вырвать у щенка бесценное откровение. Кинул волчонок проклятый бесценное творение в огонь, да еще камин телом своим заслонил, кочергу да щипцы чугунные схватил, да поперед себя выставил, защищаясь.

– И не вздумайте, сударь, книжицу сию из огня вытаскивать. Не удастся. В том я, князь Меншиков, клянусь истинно.

Вмиг сгорбившийся, постаревший даже Сухоруков кинул злобный взгляд на юного князя.

– Берегись, князек, – произнес с затаенной угрозой. – Щенок проклятый, ты сжег Великую Заповедь – скоро сгоришь и сам! Не увидит Она тебя ни живым, ни мертвым!..

И выскочил из палат проклятых торопливо. Вжался на улице лицом в дверцу кареты. Перед глазами все плясал огонь каминный, пожиравший дорогое сердцу. Огонь, огонь, он преследует его сквозь жизни. Эх, Варвара, горбушка сердешная, не отдала ты рукопись сию дивную тогда, и вот сгорели ныне последние крохи милых сердцу воспоминаний. Узнал тогда Голиаф-Князь, что сродственница с полюбовничком к книжице подобрались, отнял с гневу и велел слуге доверенному перепрятать. И как ни ломали того опосля они с Варварой, ничего не выпытали, кому передал…

…Книга, книга сия волновала Варвару Михайловну Арсеньеву, сродственницу светлейшего Князя, даже более, чем Анатолия Лукича. В ней, в несчастной, даже вся радость куда-то пропала. А уж Лукич развлекал ее, горбушку сердешненькую, развлекал. Любопытно ж поглядеть на сцену колесования трех человек – разом и убийц, и фальшивомонетчиков. Варварушка, что в книге, Князем так подло схороненной, сходство свое с Карис-богиней нашла, внимательно смотрела, как получили преступные ослушники по одному удару колесом по каждой руке и ноге. Сухоруков аж поморщился, когда колесо громко, хрустяще изломало руки, перебило ноги лиходеям. Преступнички-то окаянные живы остались, и их крепко привязали лицами к колесам. Зрелище было отвратительное, а Варвара, ничего, смотрела. Один из фальшивых монетчиков, старик, изнеможенный предварительными пытками, несколько часов после казни испустил дух; но остальные, молодые, долго еще боролись со смертью. Ни стоном, ни жалобой не обнаруживали они своих страданий.

Варвара Михайловна жадно впитывала в себя сие зрелище. Один из казнимых, к величайшему изумлению охочих до смерти зрителей, с большим трудом поднял размозженную руку, повислую меж зубцов колеса, отер себе рукавом нос и опять сунул руку на прежнее место.

Варвара восторженно ахнула, вцепилась в руку царского денщика, когда тот же страдалец, заметив, что замарал он колесо несколькими каплями крови, со страшным усилием вновь вытащил изувеченную руку и бережно обтер колесо.

К безмолвствующим Сухорукову с Арсеньевой подошел стремянный сродственницы светлейшего и что-то прошептал ей на ушко. Варвара задорно блеснула глазами, приосанилась, даже горб уродливый куда-то исчез на мгновение, и выкрикнула:

– Лукич, миленькой, дело-то, кажись, слажено! Добыли нам того слугу княжеского.

Он был, конечно же, рад, да только нетерпения своего не показывал.

Варвара Михайловна отобедала вкусно и за час до отдачи дневных часов приказала стремянному Ивлеву Аникитке:

– Вели заложить карету, созови людей, мне верных, пусть Маняшка еще возьмет водку, да конюх Аксен захватит с собой кулек с кнутьями.

Ввечеру, около шести, экипаж был готов; закутанная в шубы горбунья взяла трость и приказала служкам отнести ее в карету.

Арсеньеву провожали в гости к Сухорукову человек с десяток: служанка Маняшка, стремянный Аникитка, брат его, конюх задворный Феоктист, истопник Пятилет, конюх Аксен, да разве ж упомнит их всех Сухоруков-то? Все равно ныне никого из них в живых-то не осталось.

Погода на дворе стояла ясная; в ночь прошлую выпало много снегу, не сдавалась сердитая зима, трещал на дворе мороз.

Подъехав к дому Сухоруковскому, гостья не в залы за кофием и разговорами любезными отправилась, с амантом своим любым ворковать нежно, а велела нести себя в подвалы, грязные и мрачные, никогда не опорожнявшиеся по приказу Сухоруковскому от страдальцев. Одни служки несли Варвару на скамье особой, другие, вооружась зажженными восковыми свечами, теснились вослед шумною толпою, что предвкушает веселье особое.

– Где он? – крикнула Варвара Михайловна нетерпеливо.

Сухоруков кивнул головой в сторону забившегося в угол грязного и избитого слуги.

– А, так ты вот где, гость дорогой! – заговорила горбунья, внезапно изменяя вид и голос. – Тут-то ты, гость! Где книга, князем тебе для схоронки даденная, куда дел?

– Не ведаю, о чем ты, Варвара Михайловна, голубушка, – верный слуга князев разлепил избитые губы.

– Куда девал… подай сюда текст древний… – говорила горбунья; лицо ее загорелось гневом, и удары посыпались на арестанта. – Подай книгу, книгу давай сюда, – твердила она, и снова тяжелая трость опускалась на голову и лицо преданного слуги ее же сродственника.

В подвальной каморе было тесно, смрадно; в ней набралось много народу, пылающие свечи увеличивали жар. Горбунья так старательно работала тростью, что, забыв о болестях телесных, исправно исполняла роль палача – избавив тем самым Сухорукова от грязной работы. Ей нужен был простор – и Варвара Михайловна велела вести изловленного в передние палаты.

– Держите его хорошенько, крепче, – распоряжалась она и вновь распаляла себя словами, а затем, мало помешкав, соизволила собственною ручкою и тростью бить княжеского слугу по плоти и по лицу многократно.

А тот молчал упрямо. Все эти неудачи допроса еще более раздражили Варварушку; в жилах ее горела кровь властительной особы, не привыкшей к отказам. Именно это более всего привлекало к ней Анатолия Лукича.

Слуга светлейшего плакал, божился, что не понимает, о чем Арсеньева его допытывает, молил о пощаде. Лицо его было покрыто синяками, ссадинами, ранами, по щекам струилась кровь, глаза заволакивались опухолью…

Картина эта ничуть не смутила одержимую книгой Мунтовой Арсеньеву. Она резко обернулась к своим служкам:

– Эй, вы, Феоктист, Пятилет, держите его крепче, жгите свечами лицо его, нос, уши, давайте! Шею, глаза поджигай да бороду, да бороду-то ему выжги!

Слуга светлейшего взвыл дико, свечу, с которой к нему сунулись, криком задул. Свечу вновь зажгли; несчастный старался выбиться из рук служителей, да куда там, держали крепко за руки и за волосы.

Голову его нагнули назад для более удобного обжога. Истопник Пятилет жег лицо, Феоктист старательно выжигал бороду.

– Где Книга та, куда ее по приказу князя дел? – повторяла Варвара Михайловна, и Сухорукову вдруг показалось, что делает сие она не для допроса, а из желания причитывать в одобрение доморощенным своим палачам.

Слуга княжий мычал, стонал, тщетно бился; увы, он был в крепких руках. Ему оголили спину. Конюх Аксен явился с кульком, а в нем – кнутья; вынул Аксен кнут понадежнее и приготовился работать.

Анатолий Лукич не вытерпел, дерзнул в допрос вмешаться:

– Варварушка, лапушка, умилосердися, благоверная. Статное ли это дело и что есть хорошего?