Не бойся, мама! - Думбадзе Нодар Владимирович. Страница 18

– Где ты шляешься, мальчик? Хочешь доконать Шуру?

– Ничего, дядя Ванечка, сейчас лягу, – проговорил я, смутившись.

– Спи! Завтра рано вставать. Шура все уже приготовила.

Я потушил ночник, быстро разделся и лег.

Село на той стороне просыпается рано. Вернее, его будит молла. Чуть свет вскарабкается он на высокий минарет, вытянет шею, зажмет ухо рукой и пошел:

– Ал-ла-а-а! Ал-ла-а-а!..

Разок-другой он оборачивается в нашу сторону, – может, найдется здесь хоть один верующий? Но, видать, молла давно потерял эту надежду, и потому призыв, обращенный к нам, звучит вяло и неуверенно:

– Ал-ла!..

Потом молла исчезает, и в селе начинается жизнь. Одни спешат к морю, другие направляются в огород, третьи – в поле. Иногда до нас доносятся женские крики и проклятья – это они гоняются за аскерами, ворующими в садах фрукты. Потом мы видим аскеров – низко пригнувшись, бегут они по тропинке через сельское кладбище, роняют краденые фрукты, подбирают их, громко хохочут. Потом из покосившегося, крытого замшелой черепицей деревянного дома выходит сельский учитель. Посвистывая, он спускается вниз, к морю. По пути к нему присоединяются девочки и мальчики с белыми воротничками, он постепенно обрастает шумной детской толпой, словно наседка цыплятами. Наконец они достигают одноэтажной постройки на берегу моря – жалкого сарая с единственным окном. Это – школа. Учитель со своими питомцами скрывается в сарае. Начинаются занятия.

Потом во дворе учительского дома появляется его молодая, красивая жена в синих спортивных брюках и красной кофточке. Взобравшись на лежащий во дворе огромный валун, она вооружается подзорной трубой и начинает разглядывать наше село. Так длится несколько часов".

Турецкая застава расположена за мечетью. Она окружена высокими тополями и потому весной и летом скрыта от нашего взора. Наблюдательные вышки турков разбросаны по высоким сопкам, так что наше село у них как на ладони. По-моему, в этом нет ничего опасного для нас. Наоборот. Пусть смотрят на двух – и трехэтажные, залитые электрическим светом дома наших колхозников! Село наше так красиво, что порой я сам бываю не в силах оторвать от него взгляда и, вместо того, чтобы вести наблюдение за сопредельной стороной, разглядываю собственные владения. Дед Исидор говорил; что, рассматривать чужой двор невежливо, да что мне делать? Чем заняться в течение восьми часов? Вот я невольно и становлюсь свидетелем того, что тут происходит – и у нас, и у них. Я знаю наизусть состав каждой семьи, знаю, у кого сколько коров и кур, знаю, кто куда и зачем идет, когда возвращается, когда обедает, ложится спать и встает, – одним словом, знаю все!

Вот в том доме живет Али Хорава. У Али чудесный мандариновый сад, плодами которого частенько по ночам лакомимся я, Щербина и Пархоменко. Али не жалуется на нас. Он выходит на балкон своего дома, лицом к нашей вышке, и начинает проповедь:

– Чтоб вас разорвало, мерзавцы! Да приходите днем, честно, по-человечески, жрите, сколько влезет!.. Где справедливость? Я на них надеюсь, ночью сплю спокойно, думаю, ребята меня защищают от воров, бандитов, шпионов и всякой нечисти, так именно ночью они сами же меня грабят! Ах, жулики безмозглые, хоть бы дали плодам созреть, а то ведь нарветесь на дизентерию, сдохнете, сукины дети!

Мы слушаем добродушное ворчание старика и улыбаемся… Али Хорава – известный рыбак. Даже в полосу невезения, когда, казалось бы, выйди в море все население Лазистана, и то не будет поймана ни одна крохотная кефаль, Али, приставив к глазам козырьком ладонь, посмотрит на море, спустит на воду лодку, покрутится часок у берега и – пожалуйста: наловит рыбы столько, что ее свободно хватит всему селу!

Наш начальник Чхартишвили очень уважает Али Хорава. Чего скрывать: кроме того, что Али снабжает заставу рыбой, он является нашим надежным барометром, а погода, как известно, на границе дело далеко не последнее. Взглянет Али на заходящее солнце, на небо, на облака, на море и – никакой «переменной облачности», никакого «слабого до умеренного ветра», никаких «незначительных осадков»!

– Майор, завтра на море будет волнение! – говорит Али, и мы спешим убрать с берега все наше имущество.

– Майор, завтра с гор спустится туман и пойдет дождь! – говорит Али, и мы усиливаем наряды.

– Майор, завтра ударит такая жара, что закипит море, – говорит Али, и на другой день от жары кипит море и мы задыхаемся.

Не было случая, чтобы Али ошибся в своих прогнозах. Прекрасный человек Али Хорава! Высокий, худой – кожа да кости, с выгоревшими от солнца бровями и ресницами, он крепок и бодр, несмотря на свои шестьдесят лет. Время от времени Али навещает нас. Поднимается на вышку и долго смотрит туда, в ту сторону. Потом, тяжело вздохнув, спускается и уходит. О чем вздыхает старик? О могилах ли предков, затерявшихся на чужой земле? О близких ли ему людях, ставших столь далекими? Или о милой Лазети, об убогих ее домишках, оборванных, босоногих детях? Кто знает? Али молчит, и мы молчим. Как-то я предложил ему бинокль. Старик отвел мою руку и глухо проговорил:

– Не нужен мне бинокль. И без того я хорошо все вижу!

Рядом с домом Али стоит дом председателя колхоза – двухэтажный, красивый, хорошо обставленный. У председателя четверо детей, один лучше другого. Каждое утро, уходя на работу, председатель обнимает и целует их. Любят крестьяне своего вожака. А вожаку приходится нелегко: бедняга вынужден выпивать по нескольку раз в день. Туристы – свои и чужие, гости – знакомые и незнакомые, командированные – руководящие и рядовые – так и валят сюда, в это изумительное по красоте, колоритности и богатству село, славящееся к тому же непревзойденным пляжем. И председатель должен каждого встретить, принять, ну и, разумеется, угостить хоть одним стаканом вина. Попробуй-ка тут выдюжить! И чтобы спасти любимого вожака, село специальным решением постановило назначить ему двух заместителей: по линии экскурсий и по части выпивок. С тех пор председатель вздохнул свободнее.

У самой границы, почти под нашей вышкой, живет Феридэ, вдова двадцати одного года. Муж ее, Хасан, погиб за год до моего приезда. Рассказывают, был он на редкость красивым парнем и утонул, вылавливая огромные бревна в разбушевавшемся море. Двое суток, пока искали тело Хасана, валялась на берегу Феридэ с разодранной грудью и окровавленными щеками. Потом она надела черное платье и заперлась в доме.

Каждое утро я вижу Феридэ. Она работает в мандариновом саду. С ней двое соседских детишек, девочка и мальчик, их оставляют ушедшие на работу родители. Дети ни на шаг не отстают от Феридэ, когда она присаживается отдохнуть, они обнимают ее, теребят за волосы, целуют. На селе говорят, что с того дня, как погиб Хасан, никто не видел Феридэ улыбающейся. Я вижу смеющуюся Феридэ – она смеется с детьми, обнимающими ее в мандариновом саду. Лицо Феридэ, похожее на умытое дождем солнце, сияет, круглые плечи трясутся, подпрыгивает высокая грудь. Она ложится на спину, сажает детишек себе на грудь и о чем-то рассказывает им на своем красивом, сладком, словно песня, языке. Я любуюсь Феридэ, ее красотой, ее смехом и молю бога, чтобы и завтрашний день выдался погожим, чтобы и завтра пришла в мандариновый сад Феридэ.

Сегодня мы заступили в наряд с утра: я и Щербина – на вышке. Пархоменко с Танго – инспектировать границу. Только мы поднялись на вышку, на минарете появился молла. Зажав, по обыкновению, ухо рукой, он затянул:

– Ал-ла-а-а! Ал-ла-а-а!

– Слышь, Петро, никак он решил обратить нас в свою мусульманскую веру! – сказал Щербина.

– Ну его в болото! Надоел старый хрыч! – буркнул Петро. Молла закончил беседу с аллахом, не взглянув почему-то в нашу сторону, и на границе начался новый день, как две капли воды похожий на день вчерашний. Крестьяне разбрелись по огородам, рыбаки потянулись к морю, учитель погнал своих цыплят в школу. И снова, как всегда, появилась молодая, красивая жена его в синих брюках и красной кофточке, взобралась на валун и направила на нас подзорную трубу. Я взял у Щербины бинокль.