ID - Щаранский Натан Борисович. Страница 8

По своему собранию книг лефортовская библиотека была, наверное, уникальной: она состояла из книг бывших «врагов народа», разоблаченных в ходе сталинских чисток. Книги эти, собранные в свое время с огромной тщательностью и любовью, были распределены между различными службами КГБ, многие нашли свое место в Лефортово. В тюрьме они тоже прошли свою собственную чистку: многие предисловия, написанные недавно обнаруженными «врагами народа», исчезали, целые страницы вырывались, имена и комментарии опускались, а иногда исчезали и целые тома. Но классические тексты несмотря ни на что выжили (впрочем, когда в конце моего заключения я снова вернулся в Лефортово, многих книг не было – не по идеологическим, а по намного более прозаическим причинам: сами кагэбэшники начали ими приторговывать).

До ареста я читал многие из этих книг, но если раньше от Гомера или европейских классиков я получал чисто эстетическое удовольствие, меня лично никак это не касалось – я чувствовал себя как зритель, наблюдающий за интересным спектаклем, – то теперь я сам стал одним из его участников. В перерывах между допросами, когда в ушах все еще звучат угрозы смертной казни, и ты понимаешь, что угрозы эти – не просто слова, перспектива полностью поменялась. Борьба и жизнь литературных героев предстали передо мной совершенно в ином свете – свете моего собственного опыта и моей собственной борьбы. Началось это с комедии Аристофана, где один из героев говорит другому: «А, у тебя коринфская ваза – значит, ты предатель Родины!» (Афины в это время воевали с Коринфом.) Я невольно улыбнулся: ведь меня самого обвинили в измене Родине, и обвинение это не менее абсурдно, чем обвинение в аристофановской комедии!

Но в этих книгах я находил и более глубокие параллели с моим собственным состоянием. Дон Кихот, который при прошлом прочтении книги представал в виде комической фигуры, превратился в бескомпромиссного диссидента, в свободного человека, который несмотря ни на что и вопреки всему оставался верным своему видению мира. Его называли сумасшедшим – но все его сумасшествие состояло в том, что он не хотел поступиться дорогими его сердцу традициями рыцарства. Несмотря на то что я далеко не во всем разделял его идеи – в конце концов, не следует забывать, сколько евреев погибло от рук рыцарей в ходе Крестовых походов, – сама эта преданность идее, сама готовность пойти за нее на смерть открылись для меня с совсем другой, не литературной стороны. Ситуация, в которой оказался Дон Кихот, напоминала мне ситуацию в СССР, где диссиденты, бросавшие вызов сумасшедшему миру Оруэлла, сами оказывались за решеткой дурдома.

Среди документов, которые я помогал готовить для обеих групп – движения за права человека и еврейских активистов, – были описания этих насильственных госпитализаций в советские психиатрические клиники. Мои следователи объявили эти документы антисоветской пропагандой и потребовали, чтобы я публично отказался от них. «В конце концов, что такое сумасшествие? – спрашивали они риторически. – Разве его определение не зависит от общества, в котором вы находитесь? Тот, чье поведение резко расходится с нормами общества, в котором он живет, может быть признан сумасшедшим».

Неудивительно поэтому, что для КГБ каждый инакомыслящий был врагом государства, которого можно было подозревать в сумасшествии, и который ввиду этого заслуживал наказания. Истина и ложь, безумие и вменяемость были поставлены с ног на голову в том сумасшедшем мире, в котором герой Сервантеса чувствовал бы себя как дома.

Антигона Софокла была другим вымышленным персонажем, с которым я чувствовал особое родство. Похоронив своего брата, она поставила преданность семье выше преданности государству и тем самым преступила закон. Как это перекликалось с нашим опытом в СССР, где власти пытались разорвать нормальные человеческие, семейные и любые другие связи, заменив их безоговорочной преданностью государству. Брата натравливали на брата, сына – на отца, и недаром поэтому героем советского пантеона был Павлик Морозов – двенадцатилетний мальчик, выдавший своих родителей властям за то, что они, пытаясь прокормить семью, спрятали выращенное ими зерно, а затем с удовлетворением наблюдавший за их арестом.

Публичный аспект был очень важен – члены семьи арестованного обязательно должны были его осудить. Каждый из тех, кто подавал документы на выезд в Израиль, сталкивался с этой извращенной реальностью непосредственно: многие получали отказ в выезде из-за того, что родители не готовы были подписать соответствующее разрешение. Речь, кстати, далеко не всегда шла о детях – иногда это были люди в возрасте пятидесяти-шестидесяти лет, но согласие их родителей все равно требовалось. Для родителей дать такое разрешение означало публично выразить свое несогласие с режимом. Опасаясь потерять свое положение в обществе или работу, многие из них отказывались делать это.

Как Сократ, которого его сограждане-афиняне заставили выпить чашу яда по обвинению в развращении их молодежи, так многие диссиденты и еврейские активисты арестовывались за преподавание иврита или религиозную пропаганду. Как в книгах Рабле, мы жили в сумасшедшем мире, в котором «хвосты» КГБ официально не существовали даже тогда, когда они были совсем рядом, и, как от Одиссея, от нас требовалось найти источники мужества, бесстрашия и дерзости для того, чтобы преодолеть страх смерти. Погружаясь в вымышленный и в то же время такой реальный для меня мир литературных героев, я чувствовал с ними глубокую солидарность. Неважно, были они реальными историческими фигурами или нет, существовали в действительности или только в книгах – я чувствовал их присутствие, они были абсолютно реальны, они жили вместе со мной в моей маленькой камере и помогали мне бороться и побеждать. Я уже не сидел как зритель в партере – я присоединился к той реальной битве, которую вели они и которую теперь выпало вести мне. «Жизнь замечательна, – говорили они мне, – и есть так много вещей, ради которых стоит жить. Но помни: есть вещи, ради которых стоит умереть. Оставайся сильным, будь верен нашим общим принципам, будь верен самому себе – и мы поможем тебе, вместе мы победим».

Что изменилось при вторичном прочтении этих книг, почему эти литературные образы вдруг ожили и оказали на меня такое влияние? До этого я был отдельным атомом, отдельной, не причастной ни к чему единицей, чьей конечной целью было выжить, приспособиться. Почувствовав свою связь с народом, с историей, я обрел силы, которые дает ощущение причастности к чему-то большему, чем ты сам, я почувствовал себя частицей огромного целого. Именно это дало мне возможность ощутить свою солидарность с героями, которые так отличались от меня своим языком, историей, верованиями, системой ценностей и видением мира. Они были моими соратниками, потому что их, как и меня, одушевляло чувство причастности к чему-то большему, чем ты сам: идее, народу, истории, ради которых не жалко было и отдать жизнь. Мы стояли перед тем же самым вызовом: забыть о страхе смерти, заменить его «страхом божьим», то есть страхом быть недостойным идеала, изменить самому себе. Ощущение причастности к своему народу, ощущение своей identity изменило меня, придало мне новые силы. Я по-другому видел теперь их борьбу, их готовность идти на жертвы во имя того, что было для них дороже всего, дороже самой жизни. Их пример вдохновлял меня, укреплял мое внутреннее чувство свободы. Я знал, что, защищая право на свои ценности, я в каком-то смысле продолжал их борьбу, я сам становился частью истории, которая, в конечном счете, будет на нашей стороне.

Кроме того, был еще Галилей. Он был одним из героев моего детства, одним из гигантов науки, в которой я пытался найти убежище от бурь и невзгод внешнего мира. Этот великий ум дерзко взорвал все традиции и предрассудки прошлого для того, чтобы создать новую, революционную теорию Вселенной. Но в СССР Галилей был мобилизован на службу КГБ, он пришелся ко двору моим следователям потому, что во имя спасения собственной жизни покаялся перед инквизицией, заявив, что Коперник был неправ: нет, Земля не вертится вокруг свой оси. Благодаря этому он был освобожден под домашний арест и мог продолжать свои научные изыскания. «Посмотрите на Галилея – говорили мне мои следователи, – он был достаточно умен, чтобы отказаться от своей правоты и признать нашу правоту, правоту властей предержащих. Он не только спас свою собственную жизнь, но и смог продолжить научную карьеру и совершить немало открытий. Разве это не разумно – сделать то же самое: вы соглашаетесь на сотрудничество с нами, признаете свою неправоту, а там живите как хотите. Хотите, можете уехать в свой Израиль».