Политэкономия войны. Как Америка стала мировым лидером - Галин Василий Васильевич. Страница 50

Обострение вопроса создания Единой Европы диктовалось невозможностью построить конкурентоспособную с США экономику на базе мелких раздробленных эгоистичных националистических государств, ставших европейским наследием Версаля. Емкость их национальных рынков была недостаточной не только для их экономического и технического развития, но даже элементарного выживания в условиях капитализма. В индустриальную эпоху только объем рынка, при прочих равных условиях, определяет пределы роста производительности труда, а значит и развитие, и само существование государства.

К началу XX в. внедрение последних научно-технических достижений и массового производства подняло производительность труда на такой уровень, что потребовало для своей реализации создания массовых рынков сбыта. Колониальные империи, несмотря на свои огромные размеры, в данном случае, оказались малоэффективны. Из-за нищеты колониального населения они не могли создать платежеспособного рынка достаточных размеров. Мировой рынок, в свою очередь, был малодоступен из-за бесчисленных национальных границ, защищенных протекционистскими барьерами, и политической нестабильности. В этих условиях возможности развития стали определяться эффектом масштаба национальной экономики.

Наиболее наглядный пример этого эффекта давало объединение Германии. Именно с 1871 г., после создания единого немецкого государства, начался его невероятный экономический рост. За тридцать с небольшим лет Германия обогнала в развитии все Великие страны Европы, и стала второй после США в мире. К началу XX в. германская империя заняла место британской — став одной из основных движущих сил мирового технического и экономического прогресса.

К 1930-м годам этот эффект еще в больших масштабах продемонстрировали США. Мир Великих Держав, стремительно превращался в монопольный мир одной Великой Державы. На эти тенденции указывал Валовый внутренний продукт (ВВП) США, который в конце 1920-х был сопоставим с ВВП всех стран Европы, вместе взятых. На данном этапе развития большие размеры обеспечивали не просто пропорциональное увеличение валового продукта, а опережающее экономическое и техническое развитие. Американский экономист П. Ромер в этой связи, например, утверждал, что «технологические достижения США, в том числе и в ресурсном секторе, иллюстрируют действие принципа роста отдачи от масштаба производства на национальном уровне»{776}. Ни одна из стран с меньшей территорией не смогла повторить ее достижений в этой сфере.

ВВП, в млн. долларов 1990 г.

Создание Единой Европы диктовалось необходимостью не только экономического, но и в не меньшей степени политического развития: С начала развития капитализма национальная демократия способствовала развитию рынка, а рынок в свою очередь способствовал развитию демократии. Однако к концу XIX в. рынок уже перерос национальные границы, он становился мировым и начал диктовать свою волю национальным демократиям. Последние в целях защиты своих интересов пытались ограничивать влияние мирового рынка, вводя протекционистские барьеры. Политическое обоснование протекционизма привело к раздуванию национализма и к Первой мировой. Однако война не устранила причин ее вызвавших, что в итоге стало одной из причин установления в Европе национальных диктатур.

Нарушение баланса между рынком и демократией в пользу рынка ведет к установлению явной или неявной диктатуры (национальной, торговой, финансовой и т.п.). Превышение демократии над рынком ведет к анархии^[80]. Баланс весьма хрупок. Однако еще большая проблема заключается в том, что рынок и демократия не могут автоматически масштабироваться во все возрастающих масштабах, компенсируя взаимный рост, мало того оба имеют свои точки насыщения за которыми они начинают вырождаться. Сбалансированное развитие рынка и демократии возможно только в случае их совместного качественного изменения.

Европейские народы к XX в. еще не развили свою демократию до уровня соответствующего требованиям мирового рынка, поэтому демократический путь объединения был невозможен. Что касается Германии, то в экономическом отношении она являлась самой развитой частью Европы, при этом она не имела экономического буфера в виде колоний (как например Франция, Голландия, Бельгия и т.п.), и поэтому в наибольшей мере чувствовала влияние мирового рынка. Не случайно для нее объединение, раздираемой мелкими эгоистичными национализмами Европы, становилось вопросом жизни и смерти. У Германии не оставалось выбора — вся надежда была на фюрера. Я. Шахт еще в октябре 1932 г. сообщал своим «коллегам» по Пан-Европейскому Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу»{777}. После прихода Гитлера к власти министр экономики Рейха В. Функ призвал к созданию экономически единой Европы{778}.

Сам Гитлер в 1936 г. заявлял: «Люди чувствуют, пожалуй, что повсюду, в особенности на этом континенте, где народы живут в столь тесном контакте, должен быть установлен новый порядок. Его лозунгами должны быть: разум и логика, взаимопонимание и учет интересов партнера! Те, кто полагает, что над входом этого нового порядка может быть слово «Версаль», заблуждаются. Это было бы не краеугольным камнем нового порядка, а его надгробием»{779}. Геббельс в 1936 г. записывал: «Фюрер видит совершенно ясно: Соединенные государства Европы под немецким руководством. Это выход»{780}.

Представление о практических целях, которые ставил перед собой Гитлер, создавая Единую Европу, давала его беседа с Молотовым 12 ноября 1940 г.: «… проблема Америки. Он, Гитлер… думает, что было бы хорошо установить солидарность тех стран, которые связаны общими интересами. Это проблема не на 1940 год, а на 1970 или 2000 год…». Гитлер задал Молотову вопрос: «Объявила бы Россия немедленно войну Америке, если бы та вступила в войну?» Молотов заявил, что «считает этот вопрос неактуальным». Гитлер ответил: «Когда он будет актуален, будет уже поздно»{781}.

С этой встречи с Молотовым основным объединительным стимулом для Европы у Гитлера, как и прежде у Папена, станет борьба против СССР. «Европейское единство в результате совместной войны против России» — заявит Гитлер в конце июня 1941 г.{782} По мнению немецкого историка К. Пфеффера, этот лозунг не остался без ответа: «Большинство добровольцев из стран Западной Европы шли на Восточный фронт только потому, что усматривали в этом общую задачу для всего Запада…»{783}.

В немецких планах Черчилль почувствовал угрозу Англии уже в 1935 г. Скоро «Германия достигнет доминирующего положения в мире, — утверждал он, — и Британии придется либо позорно смириться с этим, либо пойти на долгую и страшно изнурительную войну»{784}. Наибольшее беспокойство вызывали у Черчилля планы Германии по созданию Единого европейского государства. Единая Европа хоронила вековые основы европейской политики Великобритании. Говоря о последней, английский историк Дж. Фуллер замечал: «Со времен Тюдоров и до 1914 г. Британия стремилась сохранять равновесие сил, то есть разделять путем соперничества великие континентальные державы и сохранять равновесие между ними»{785}.

Какие цели преследовал Лондон, стремясь сохранить «баланс сил» в Европе? Отвечая на этот вопрос, другой английский историк Ф. Поллок указывал: «До тех пор, пока европейские державы разделены на группы и мы в состоянии будем противопоставлять их одну другой, Британская империя может не опасаться своих врагов, кроме палаты общин…»{786}Гитлер в «Майн кампф» по этому поводу замечал: «Англия всегда стремилась и будет стремиться, что бы ни одна из континентальных держав Европы не заняла положения мировой державы. Поэтому Англия старается сохранить определенное равновесие среди европейских государств, ибо оно, очевидно, является необходимым условием господства Британии в мире»{787}.