Собрание сочинений. Том 6 - Маркс Карл Генрих. Страница 25

Что 40000 недисциплинированных вооруженных рабочих, без пушек и гаубиц и при отсутствии подвоза боевых припасов, не дольше четырех дней могут противостоять организованной армии из 120000 старых солдат и 150000 национальных гвардейцев, поддерживаемых лучшей и самой многочисленной артиллерией и обильно снабжаемых боевыми припасами? Победа Кавеньяка явилась самым грубым подавлением меньшего числа бойцов в семь раз более многочисленным противником, самой бесславной победой, когда-либо одержанной, и тем более бесславной, чем больше крови она стоила, несмотря на колоссальный перевес сил. И, однако, весь мир дивился ей, как чуду, ибо эта победа превосходящей силы отняла у парижского народа, у парижской баррикады ореол непобедимости. В лице 40000 рабочих триста тысяч солдат Кавеньяка победили не только 40000 рабочих, — они победили, сами того не сознавая, европейскую революцию. Мы все знаем, какая неудержимо стремительная реакция началась с того дня. Теперь не оставалось уже никаких сдерживающих моментов; консервативная сила победила народ в Париже гранатами и картечью, и то, что оказалось возможным в Париже, могло быть повторено в любом другом месте. Демократии не оставалось ничего иного, как проделать после этого решительного поражения возможно более почетное отступление и, по крайней мере, отстаивать шаг за шагом свои позиции в печати, на народных собраниях и в парламентах, — позиции, которые уже невозможно было удержать.

Следующим большим ударом явилось падение Милана. Обратное завоевание Милана Радецким является, действительно, первым событием европейского значения после парижской июньской победы. Двуглавый орел на куполе миланского собора означал не только поражение всей Италии — он означал также возрождение центра тяжести европейской контрреволюции, возрождение Австрии. Италия разбита и Австрия возрождена — чего еще могла желать контрреволюция! И действительно, с падением Милана сразу же ослабела в Италии революционная энергия, пал Мамиани в Риме, демократы были побеждены в Пьемонте; и одновременно с этим реакционная партия в Австрии снова подняла голову и с новой энергией принялась опутывать сетью своих интриг все провинции из своего центра — штаб-квартиры Радецкого. Только теперь Елачич перешел в наступление, только теперь полностью осуществился великий союз контрреволюции с австрийскими славянами.

Я не говорю о мелких интермеццо, в которых контрреволюция одерживала местные победы и завоевывала отдельные провинции, не говорю о франкфуртском поражении и т. п. Все это имеет местное, пожалуй национальное, но отнюдь не европейское значение.

Наконец, 1 ноября было завершено дело, начатое в день Кустоцы^[91]: как Радецкий вступил в Милан, так Виндишгрец и Елачич вступили теперь в Вену. Метод Кавеньяка применен к самому большому и активному очагу германской революции — и с успехом. Революция в Вене, как и в Париже, потоплена в крови, погребена в дымящихся развалинах.

Но весьма вероятно, что победа 1 ноября вместе с тем означает момент, когда начинается обратное движение и наступает кризис. Попытка в точности повторить венский подвиг в Пруссии потерпела неудачу. В самом благоприятном случае, даже если страна перестанет поддерживать Учредительное собрание, корона может рассчитывать только на половинчатую, не решающую победу, и во всяком случае первое обескураживающее впечатление венского поражения ослаблено неуклюжей попыткой повторить его во всех подробностях.

И в то время как север Европы или уже снова ввергнут в рабство 1847 года, или с трудом отстаивает от контрреволюции завоевания первых месяцев, внезапно вновь поднимается Италия. Ливорно — единственный итальянский город, для которого падение Милана явилось толчком к победоносной революции, — Ливорно, наконец, увлек своим демократическим подъемом всю Тоскану и добился определенно-демократического министерства, наиболее определенного из всех существовавших когда-либо в условиях монархии, и такого определенного, каких мало бывало в республиках, — министерства, которое на падение Вены и возрождение Австрии отвечает призывом к созданию итальянского учредительного Национального собрания. И революционная искра, которую это демократическое министерство бросило в итальянский народ, зажгла пожар: в Риме народ, национальная гвардия и армия восстали, как один человек, низвергли лавирующее контрреволюционное министерство, добились демократического министерства, и первым из требований, принятия которых они добились, было: правительство на основе итальянского национального принципа, т. е. внесенное Гверрацци предложение о посылке представителей в итальянское Учредительное собрание.

Что за этим последуют Пьемонт и Сицилия, — не подлежит никакому сомнению. Они последуют, как последовали в прошлом году.

Что же дальше? Явится ли это второе воскресение Италии на протяжении трех лет, подобно предшествовавшему, зарей нового подъема европейской демократии? Очень похоже на это. Чаша контрреволюции переполнена. Франция готова броситься в объятия авантюриста, лишь бы только избавиться от господства Кавеньяка и Марраста, Германия разъединена больше, чем когда бы то ни было, Австрия раздавлена, Пруссия накануне гражданской войны — все, решительно все иллюзии февраля и марта безжалостно растоптаны стремительным ходом истории.

Поистине, народу больше уж нечему учиться на опыте новых побед контрреволюции! Пусть же при надвигающихся событиях народ своевременно и бесстрашно применит уроки этих последних шести месяцев.

Написано К. Марксом 29 ноября 1848 г.

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 156, 30 ноября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

ПОДЛОСТЬ НЕМЕЦКИХ ПРОФЕССОРОВ

Кёльн, 29 ноября. Лакейская природа немецких профессоров нашла свое идеальное выражение в лице ученых господ из Берлина и Галле. Такого холопского образа мыслей устыдился бы даже русский крепостной. Благочестивый буддист, набожно проглатывающий экскременты своего далай-ламы, с изумлением выслушает весть о буддистах из Берлина и Галле; их проституирование перед королевской властью «божьей милостью» покажется ему баснословным. Он поверит в истинность этого, лишь когда ему покажут адресы профессоров Берлина и Галле к прусскому королю от 24 и 21 ноября с их собственноручными подписями.

«Была уничтожена свобода обсуждения, жизнь депутатов находилась под угрозой, попраны были достоинство Собрания, честь нации, и самые благонамеренные и справедливые предложения, имевшие целью прекращение этого господства террора, разбивались о сопротивление тех, кому он был нужен».

Прибегая к подобного рода наглой лжи и уверяя в своей прирожденной собачьей преданности, 80 берлинских профессоров — и в их число Хенгстенберг, Шёнлейн, Эренберг, Бёк, оба Гримма и др. — фабрикуют адрес королю, в котором эти ученые ослы выражают свое одобрение насильственным действиям министерства Бранденбурга.

Таково же содержание и адреса 19 профессоров из Галле, которые при этом так далеко заходят в своем комизме, что говорят о «важности своей профессии».

Суть обоих адресов — это неописуемое бешенство по поводу отказа от уплаты налогов. Оно и понятно! Исчезнут налоги — и обанкротится привилегированная ученость. Достаточно малейшей угрозы кошельку этого алчного профессорского отродья, чтобы вся паука стала метать громы и молнии. Их монополия коренится в королевской власти «божьей милостью». Они пишут королю адресы с заверениями в своей преданности — это значит, что они по гроб жизни преданы своей собственной монополии. Если народ одержит окончательную победу, то, несмотря на всю «важность их научной профессии», эти господа сумеют быстро стать на сторону столь проклинаемого ими теперь народного суверенитета. Но народ крикнет им тогда: «Слишком поздно!» — и быстро положит конец всей мерзости привилегированной учености.

Написано 29 ноября 1848 г.