Руководящие идеи русской жизни - Тихомиров Лев Александрович. Страница 35

Верховная власть абсолютизма, как и демократия, создает в этом отношении противоположность между государством и обществом и различает управление государственное, с одной стороны, и самоуправление общественное с другой. Предполагается, что эти силы взаимно ограничивающие, то есть чем развитее «государство», тем уже «самоуправление», и наоборот. Чистая монархическая идея едва ли совместима с такими разделениями.

Рассматриваемое со стороны общества все государство есть не что иное, как окончательно довершенная организация национального самоуправления. Здесь нет противопоставления, есть лишь дополнение. Понятие о какой-то специальной охране общественной свободы здесь не может даже возникать, ибо все государства есть не что иное, как организация общественной свободы. Разделение между обществом и государством, а следовательно, потребность охраны общества от государства и обратно возникает лишь в такой степени, в какой организация управления противна монархической идее или несовершенно ее осуществляет.

Когда появляются между государством и обществом такие ненормальные ощущения взаимного отчуждения, это верный знак, что бюрократия заняла несоответственно широкое место в управлении, вытесняя общество из государства и таким образом препятствуя Верховной власти находить государственно действующие силы в самой социальной организации нации. Но само по себе самоуправление, то есть предоставление Верховной властью общественным группам возможности непосредственно заведывать делами в пределах их компетенции, прямо вытекает из монархической идеи.

О свободе личности уже упомянуто отчасти в предшествовавшей главе. Само собой разумеется, мы рассматриваем лишь логику принципа. С этой точки зрения несомненно, что свобода личности в политическом отношении определяется не ее свободой участвовать в государственном устроении, ибо устроение государства принадлежит только Верховной власти. Но Верховная власть по самой идее своей не только допускает, а даже обязывает каждого по мере возможности ей в этом служить. Отсюда являются права, охраняющие свободу личности в отправлении ее обязанностей. Так как эти обязанности отправляются личностью по свободному усмотрению, то, конечно, они не могут быть подробно формулированы и предусмотрены в частностях. Посему есть целая категория прав, так сказать, суммарных, общедоступных, которыми пользуются по своему усмотрению. Такова свобода совести, слова, печати. Но если они общедоступны, то это не значит, чтобы они были бесконтрольны и неотъемлемы. Выше их носится нравственная обязанность, для исполнения которой дается право. Если же обязанность нарушается, то право может быть отнято или ограничено во всем, где данная свобода вторгается в жизнь государственную. Политические права, по идее монархической власти, не могут быть поэтому ни равномерны, ни безусловны. Они по мере практической возможности складываются пропорционально и условно применительно к желанию и способности личности действительно выполнить ту обязанность, во имя которой дается право.

Но если политические вольности личности не единообразны и не равномерны, то в своих высших проявлениях они могут далеко превосходить ту среднюю степень, которую демократическое начало допускает для всех, а переходить которую не позволяет никому. Что касается средних размеров, они сообразуются при монархическом начале как выразителе народного духа не столько с каким-либо отвлеченным принципом, как с правами и обычаями в сфере общественной; а в сфере религиозной — с учением Церкви [59], так что более всего определяются развитостью самого общества.

XLIII

Консерватизм и прогресс — Различные свойства различных основ власти

Мы видим, таким образом, что единоличная Верховная власть во всем строении государственном действует на несколько иных началах, нежели демократическая. Она охраняет и свободу, и право, но в совершенно ином построении, которое, однако, дает и свободе, и праву более прочные основания. То же самое должно заметить о так называемом прогрессе.

В настоящее время демократическая идея связывается с понятием о прогрессе, которому будто бы наиболее способствует. В другой книжке («Борьба века») мне приходилось более подробно рассматривать нереальность этого модного понятия и доказывать, что отвлеченные понятия прогресса и консерватизма в действительности должны быть заменены понятием жизнедеятельности, их совмещающей. Это здоровое состояние находит свое лучшее орудие именно в монархии, почему мы и видим постоянно, что величайшие страницы истории почти всегда тесно связаны с именами великих монархов.

Аристократия в качестве носителя Верховной власти имеет тенденцию неподвижности, консерватизма. Демократия, получая Верховную власть, приносит в нее все свойства ума толпы — подвижность, легкомыслие, увлечение, склонность следовать «по линии наименьшего сопротивления». Человеческая сознательность в направлении дел здесь сводится к своему минимуму. Переменчивость движения легко возрастает от того, что умами толпы и принимается за «прогресс». С этим «прогрессом» демократии успевают наилучше поставленные до них дела расстраивать на сотню или две лет. Монархическое начало, избегая обеих крайностей, в наибольшей степени привносит в ведение дел страны качество уравновешенного ума личности.

Нужно ли упоминать о способности монархии к преобразовательной деятельности? Этими примерами полна история, и в частности история России. У нас монархия явилась об руку с коренным преобразованием удельной системы. По объединении страны та же Верховная власть со времен первых царей (и особенно с Иоанна Грозного) почувствовала необходимость поднятия русского просвещения, причем ни единого раза не уклонилась от такой миссии, постоянно стоя об руку даже не со средней массой, а с наиболее выдающимися слоями деятелей русской культуры. Петровская деятельность в этом направлении отличается неукротимой страстностью революций, и если Россия при этом осталась на своих исторических устоях, то исключительно лишь потому, что этот нетерпеливый культурный переворот производился все-таки Царем, который мог ломать все, но не свою власть, помимо даже его воли лишь возраставшую среди окружающих обломков. Да и в ломке этой большей частью нельзя обвинять преобразователя, желание которого состояло не в ломке, а в том, чтобы, наоборот, «собрать разрушенные храмины».

Реформаторское время Александра II можно упрекать в чем угодно, но только не в смелости преобразований, причем нельзя не заметить, что и упреки все-таки приходится

делать более всего русскому обществу. Нельзя сомневаться, что при состоянии умов большинства, воспитанного идеями XIX века, реформа 19 февраля [60] была бы началом полной революции, если бы Верховная власть России не находилась все-таки в руках монарха, тогда как при этом условии ряд реформ, хотя большей частью с очень плохо выдержанным основным принципом, тем не менее освободил Россию от больших зол, не создав при этом другого непоправимого зла.

Не должно забывать, сверх того, что никакая Верховная власть не может дать более разумности, чем можно отыскать в стране. Верховная власть может вызывать к деятельности имеющиеся силы, может способствовать их возрастанию, но если их нет и когда их нет, заменить их отсутствия сама собой не может. Из ничего только Бог может создавать нечто. Если количество умных сил страны выразить числом 100, то величайший успех и заслуга власти состоит в том, что она дает разумного действия на сумму 100 единиц. Требовать, чтобы их оказалось 1000 в такую минуту, когда их имеется только 100, значило бы по лучшей оценке фантазировать.

Возвратимся, однако, к вопросу. Помимо всяких исторических примеров само собой ясно, что Государь не может иметь ничего против полезных преобразований. Напротив, все интересы его, все нравственные побуждения, все честолюбие даже скорее способны привести к исканию улучшений, к ускорению роста страны. Вообще увлечение преобразованиями даже более свойственно личности, чем увлечение неподвижным status quo. Но при этом в монархии также особенно сильно свойство сохранять нацию все-таки на ее историческом пути развития. В этом смысле охранительная способность монархического начала весьма своеобразна.