Я вижу солнце - Думбадзе Нодар Владимирович. Страница 13
– Сосойя, – спрашивала меня удивленная хозяйка, – как мне быть? Заплатить ему деньгами или как?
– Не смей и заикаться об этом! Разнесет в щепки весь дом! Он ведь контуженый! – пугал я растерявшуюся вконец женщину.
– Ради бога, не оставляй его одного! Разбушуется, чего доброго, не свяжешь его! – просила она.
Я пересказывал Анатолию наш разговор, и он хохотал до упаду.
Объясняться с сельчанами Анатолию было трудновато, и потому он не отпускал меня от себя ни на шаг. Особой разговорчивостью Анатолий не отличался, спрашивали – отвечал коротко, но он был первым человеком, возвратившимся с фронта, и поэтому от желающих поговорить с ним не было отбоя. Его спрашивали о положении на фронте, о вооружении нашей армии, о планах Гитлера, о событиях во всем мире, и, хотя Анатолий не мог знать ничего сверх того, о чем сообщалось в прессе и по радио, к каждому его слову прислушивались с огромным интересом.
Когда я и Анатолий впервые прошлись по селу, за нами увязалась целая орава ребят.
– Сосойя, он герой?
– А то нет?!
– Сколько он убил немцев?
– Миллион!
– А ты взаправду с ним по-русски разговариваешь или обманываешь нас?
– Обманываю!
– А стреляет он хорошо?
– Птичку сбивает на лету!
– В зяблика попадет?
– С двадцати шагов в глаз!
– А в кольцо?
– В самое отверстие!
– Ух! Вот молодец!
Когда Анатолий впервые увидел вывешенное на балконе Лукайи Поцхишвили черное полотно с бронзовыми буква ми, он удивленно посмотрел на меня:
– Что это такое, Сосо?
– Сын у него погиб на фронте…
– Ну?
– Ну, здесь написано, что они оплакивают безвременно погибшего сына Кукури…
Анатолий промолчал. Потом он стал останавливаться у каждого дома с такой же траурной лентой и хмуро разглядывать буквы, выведенные неумелой рукой, но с неимоверной любовью и старанием.
Мы вернулись домой поздно вечером.
– Где вы пропадали целый день? – спросила за ужином тетя.
– Осматривали село, – ответил я.
– И что же, понравилось? – обратилась тетя к Анатолию.
– Нет! – покачал он головой.
– Что ты ему показал, Сосойя?
– А ничего. Он ходил и рассматривал траурные надписи…
– Тяжело… – вздохнула тетя.
– Много! – сказал Анатолий. – Тринадцать.
– Много…
РЫБАЛКА
После преображения, когда вода в Супсе становится холодной, как лед, усач и сельдь залегают на спячку. Они разыскивают в реке пустотелый валун покрупнее, забираются туда и до самой мартовской оттепели лежат без движения, тесно прижавшись друг к другу. Об этой рыбьей повадке известно каждому сельскому мальчику, и, конечно же, мне. Есть у меня на примете и соответствующее место на реке. Называется оно Напицара. Здесь с незапамятных времен лежит в воде огромный замшевый валун – “чертов камень”. Летом мы с утра до вечера лежим на этом камне, загораем, прыгаем с него в глубокий, темный омут, который образует здесь Супса. Но сейчас не время для купаний. Сейчас мы ищем рыбу. Я лежу в ледяной воде у «чертова камня», дрожа всем телом, лязгая зубами. Одной рукой я прикрываю отверстие в камне, другую просовываю туда по самое плечо.
На берегу сидит Хатия, тут же Анатолий разводит костер, а Бежана сидит на корточках у самой воды и поучает меня.
– Есть рыба, Сосойя?
Я киваю головой.
– Сельдь или усач?
– Усач!
– Хватай за усы! Да пощекочи его! Усач, что твой поросенок, любит, когда его щекочут!.. Смотри, Сосойя, простудишься! Посинел весь! Вылезай, согрейся маленько!
– Отстань, Бежана!
– Много рыбы?
– Много, много, отстань!
– Хватит всем? Ее ведь надо разделить на четыре части!..
Я киваю.
– А то, помнишь, третьего дня ты надул меня! Отдал каких-то жалких головастиков! Смотри у меня! – предупреждает Бежана.
Есть! Попался наконец! Я хватаю, вцепляюсь в крупного усача, глажу его по животу. Рыба ложится на бок. Пальцами нащупываю жабры, вытаскиваю ее и крепко хватаю зубами за голову. Усач извивается, больно бьет меня по лицу, но я терплю. Я тащу второго усача, потом обоих кидаю на берег и вновь погружаюсь в воду по грудь. Рыбы много! Я с трудом выволакиваю из камня третьего, четвертого, пятого усача. Некоторым удается бежать – они быстро зарываются носом в песок и исчезают. Но ничего, на нас хватит!
Я выхожу на берег.
Хатия выбрала из кучи самого крупного усача, поднесла его к уху и прислушалась. Рыба бьется у нее в руке, разевает рот, задыхается.
– Что она говорит, Хатия? – спросил Бежана и принялся зубами сдирать кожуру с ивового прута – нанизывать на него свою долю рыбы.
– Отпусти, говорит, меня! – ответила Хатия.
– Если б ты видела, как она жалко разевает рот, не стала бы мучить ее!
Хатия встала, подошла к реке, и не успел я схватить ее за руку, как усач оказался в воде.
– Ты что, обалдела? – набросился я на Хатию, но было уже поздно. Усача и след простыл, а Хатия стояла и улыбалась. – Чего ты зубы скалишь, дура?! Поди попробуй, каково лежать битый час в ледяной воде!
– Иди к огню! – позвал меня Анатолий.
Я присел у костра. Подошла Хатия, села рядом со мной и нежно погладила рукой по спине.
– Холодно? – спросила она.
– А то нет? – ответил я грубо и придвинулся к огню.
Спустя минуту я взглянул на Хатию, и сердце мое больно сжалось: она сидела опустив голову, с обиженно надутыми губами, из глаз ее капали слезы.
– Погладь еще, Хатия, у тебя теплая рука! – попросил я. Хатия тотчас же повернулась ко мне, положила руки мне на спину и медленно провела ими сверху вниз. Я сидел затаив дыхание, и чувствовал, как по всему моему телу разливается приятное тепло.
– Хватит, теперь одевайся! – сказала Хатия и подложила мокрые руки себе под мышки. Поддавшись охватившему вдруг меня сильному, как никогда, желанию, я нагнулся к Хатии, стиснул ладонями ее головку, привлек к себе и поцеловал в уголок губ. Она вытерла губы тыльной стороной ладони и покраснела.
– Помирились? Ну и отлично! А теперь давайте делить рыбу! – сказал Бежана.
Я быстро оделся, и мы приступили к дележу.
– Это – тебе! – и я положил перед Бежаной крупного усача.
– Нет, не так! – возразил он. – Сперва разделим всю рыбу на четыре части, а потом бросим жребий – кому какую часть!
– Не надо никакого жребия, не бойся, не обманем тебя.
– Ну ладно, только не обманывай! У меня желудок вдвое больше твоего, надо же мне жрать? Сумасшедшие всегда едят больше нормальных людей! Так что не обманывайте меня!
– Как же, обманешь тебя! Да ты умнее всех нас! – сказала Хатия.
– Если я умнее тебя, это еще не значит, что я нормальный… А ты бы помолчала! Тебе вообще ничего не полагается! Какого усача она выпустила, а? – обратился Бежана ко мне, с сожалением качая головой.
– Так вот, – продолжал я, – это – тебе, это – Хатии, это – мне, это – Анатолию.
– Даёшь ей все же, да? – пробормотал недовольно Бежана.
– Бежана, замолчи, а то останешься без рыбы! – пригрозил я.
Бежана двумя пальцами схватил себя за горло, скроил жалкую рожу и умолк.
– Это – Бежане, это – Хатии, это – мне, это – Анатолию…
– Ты кого обманываешь, бичо! – подскочил вдруг Бежана.
– В чем дело, Бежана?
– Почему ты отдаешь рыбу Сосоину русскому?
– Как это – почему?!
– Вот именно – почему? Я, дорогой мой Сосойя, сумасшедший, но не дурак!
– Что с тобой, Бежана?
– Слушай! Хатия – отдельная семья, я – отдельная семья, ты – тоже, а этот русский? Разве у него есть своя семья?
– Нет.
– Он ведь живет с вами?
– Живет.
– Значит, вам вдвоем полагается одна доля!
– Ошибаешься, Бежана!
– Так вы же живете вместе!
– Жить-то живем вместе, но кушает ведь он сам, собственным ртом!
Бежана призадумался, почесал в затылке, потом рассмеялся:
– Об этом я не подумал!
Анатолий, не понимавший слов Бежаны, видно, догадался, о чем тот толкует. Он стал со смехом передавать Бежане свою рыбу: