Я вижу солнце - Думбадзе Нодар Владимирович. Страница 2

– Сосойе Мамаладзе – мой привет!

Я поднял голову. Передо мной стоял Лука Поцхишвили с огромной корзиной за спиной. Пот лил с него ручьями.

– Будь другом, Сосойя, помоги-ка снять корзину!

Я помог. Лука, кряхтя, сел, уперся спиной в корзину, рукой показал мне место рядом с собой и начал:

– Яблоки вот несу на базар. Знаешь ведь мою яблоню? Ну да, у свинарника… А свинью мою видел? Супоросая… И корова стельная… Ты погляди-ка на яблоки… Вынь, посмотри. Только не ешь! Этих – не ешь, они для базара, а завтра приходи ко мне и нарви сколько душе угодно… Табачок у тебя найдется? Вот спасибо!.. Хороший сегодня день. Мне бы с утра да в поле! Но что поделаешь! Деньги-то тоже нужны. Дай-ка бумажку… Вот спасибо!.. Спросить нашего бригадира, так… Спички есть? Вот спасибо!.. Ему-то что? Ни жены, ни детей! Мальчика, говорит, пришли с утра. Вот еще! Мальчик в этом году в институт поступает, а я его пошлю поле мотыжить? Как же! Только и думаю! Прав я? Что ты молчишь, дурень? Скажи хоть слово!

– Война, дядя Лука!

– Что? Какая война?

– Германия напала!

– На кого?

– На нас.

– На кого – на нас?

– На нас, на Советский Союз.

– Когда?

– Сегодня!

Лука вдруг побледнел, поперхнулся дымом и зашелся от кашля. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что пальцы у меня посинели. Отдышавшись, он с трудом выговорил:

– Кто это сказал?

– Радио…

– Не может быть!

– Радио сказало…

– Ты шутишь! Шутишь ведь, а? – В голосе Луки прозвучала мольба.

– Да нет, дядя Лука… Передали по радио…

Лука не ответил. Он долго сидел, уставившись в землю, потом поднялся, словно побитый, взвалил на спину корзину и пошел. Отойдя несколько шагов, он остановился, обернулся и собрался было что-то сказать, но передумал. Так он стоял и смотрел на меня.

– Что, дядя Лука?

Лука махнул рукой и, так и не вымолвив ни слова, побрел домой.

… Тетя одной рукой месила в корыте кукурузное тесто, другой подливала горячую воду из кувшинчика. Дверь в кухню была открыта, и я вошел, не замеченный тетей.

– Тетя, сегодня утром Германия напала на нас! Тетя в недоумении взглянула на меня.

– По радио объявили, что Германия начала войну с нами! У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.

– Ты понимаешь, что говоришь? – до меня голос тети откуда-то издалека.

Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.

ОТЛИВ

Во дворе районного клуба полно народу. Люди смеются, поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.

На траве под ветвистой шелковицей сидит дядя Герасим. Он курит и не сводит глаз со своего сына, который с громкими возгласами «Гоп-па! Гоп-па!" подбрасывает в воздух и ловит маленькую дочь. Девчурка смешно дрыгает ножками, визжит и хохочет. Здесь же стоит невестка Герасима, чернобровая Машико. Она кусает губы и украдкой смахивает слезы.

Асало Гудавадзе пристроился на лестнице клуба. Рядом с ним сын, у ног парня – молодая женщина. Она уткнулась лицом в колени мужа и не переставая плачет.

– Ты ее к родителям не отпускай, батя! – наставляет парень Асало и нежно гладит жену по голове.

– Никуда я ее не отпущу, сынок! – обещает Асало.

– Слышь, Маргарита, не оставляй папу! Жалко старика! Женщина плачет.

– Я скоро вернусь, отец!

– Конечно, сынок!

– Ну, хватит, перестань! Не я один иду в армию! Маргарита плачет громче. Парень обнимает, ласкает жену.

– А ты, сынок, не очень-то… того… Не погуби себя по глупости, будь осторожен! – просит сына Асало.

– Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! – улыбается парень.

– Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную! Женщина плачет.

– Так ты присмотри за ней, батя, ладно? – просит сын.

– Да ты что! Одурел? – отец. – Батя! – мнется сын.

– Говори, сынок!

– Месяц-другой еще ничего… А потом… Не посылай ее за водой и дровами… И на мельницу…

Асало кивает головой.

– Сама не скажет, знаешь ведь ее характер. Не позволяй ей таскать тяжести…

Асало понимающе улыбается:

– Да ладно… Что я, маленький?

Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается. Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю. Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.

– Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? – спрашивает меня Лука.

Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.

– Обреют их всех! – сокрушается Лука.

– Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! – успокаиваю я его.

– Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?

– Кукури скоро вернется, дядя Лука!

– Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся…

– Все вернутся! – говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.

Я направляюсь к группе молодых. Они обступают меня, улыбаются, обнимают, целуют. И я тоже улыбаюсь и целую их.

– Уходишь, Анзор?

– Ухожу, Сосойя!

– Вернешься?

На груди у Анзора плачет его невеста Маквала. Она повторяет мой вопрос:

– Скажи, Анзор, ведь вернешься?

– А как же!

– А ты, Никуша?

– И я вернусь, Сосойя! А ты не поедешь с нами?

– Кому он нужен! – смеется Абибо.

– Не моя же вина! – оправдываюсь я.

– Гляди, Сосойя, сколько здесь девок! Оставляем этих коз на твое попечение! Побереги их, как бы шакалы не съели! – смеется Джумбер.

– Все шакалы, сколько вас тут, едут в армию, кто же их съест? – отвечаю я.

Девушки смеются. Я иду дальше.

– Кого ты провожаешь, Сосойя? – спрашивает Тамаз.

– А ты разве не едешь?

– Еду, конечно!

– Вот тебя и провожаю!

Тамаз обнимает меня, целует и спрашивает шепотом:

– А кого провожает твоя тетушка Кето?

Тетя и Датико-бригадир стоят у ограды. Датико что-то говорит тете, которая внимательно слушает его. Я смотрю на них. Датико бледен. Он берет тетю за руку, и тетя не пытается отстранить его. Так стоят они, почти касаясь друг друга, и тетя, как никогда, напоминает мне изображенную на старой иконе богоматерь. Но теперь я не боюсь, что она выйдет замуж, что кто-то посторонний отнимет ее у меня. И потому я не подхожу к ней. Тетя чувствует мой взгляд, оглядывается. Оглядывается и Датико.

– Сосойя, иди сюда! – зовет он.

Я подхожу и становлюсь рядом с тетей.

– Ты что, обижен на меня? – спрашивает Датико и треплет меня за волосы.

– Очень мне нужно обижаться… на тебя! – отвечаю я и собираюсь уходить.

– Погоди, побудь с нами!

Я остаюсь.

– Ну вот, я иду на войну!

– Все идут!

– Так ты присмотри за тетей! Ты уже мужчина!

– Обойдусь без твоих советов!

– Знаешь ведь, как я люблю твою тетю!

– Я сам ее люблю больше тебя!

– Я скоро вернусь, Сосойя, и потом мы будем всегда вместе!

– Все вернутся, и все будем вместе!

– Нет, Сосойя, вернутся далеко не нес!

– А вот увидим!

Во двор входит новая группа молодежи. Окружив тесным кольцом красивую, с огненно-рыжими волосами девушку, ребята громко поют:

На войну мой милый едет,
Я за ним последую,
Вместе мы домой вернемся,—
Ждите нас с победою!

После полудня на балкон клуба вышел военком района и произнес двухчасовую речь. Запутавшись в причинах и последствиях первой мировой войны, он с ходу переключился на анализ фактов, обусловивших начало второй. Он сровнял с землей фашистскую Германию. Крепко досталось также Италии и Японии. Военком так убедительно рассказывал об успехах наших войск, о сокрушительных ударах нашей авиации, артиллерии и особенно кавалерии, которая, по его словам, вот-вот должна была вступить в Берлин, что готовые к отправке на фронт парни чуть было не разошлись по домам.