Философия бунта - Баталов Эдуард Яковлевич. Страница 38

В основе подобного рода подхода лежит типичный для экстремиста принцип «или-или»: или выявление конкретной альтернативы существующей необходимости, или (если первое невозможно) отказ от каких бы то ни было попыток разглядеть контуры грядущего общества и предоставление воображению полной свободы.

Конкретная социалистическая альтернатива не может быть «найдена» за пределами живой политической практики, структура нового общества не может быть просто «обнаружена» априори как нечто сразу и целиком открытое взору воображающего сознания. В реальном историческом творчестве, конечные продукты которого могут быть предугаданы лишь с определенной степенью вероятности, необходимость рождается (из объективной возможности) в процессе практической деятельности людей. С этой точки зрения революция выступает как переход от одной необходимости к другой – переход, который не имеет характера однозначности, определяясь в борьбе формирующихся в ходе исторического процесса сил. Рождающая новую социальную реальность историческая деятельность, с одной стороны, нацелена на определенный исторически обусловленный идеал, а с другой, базируется на анализе существующих в данном обществе отношений. При этом воображаемое и реальное на протяжении всего процесса исторического действия взаимодействуют друг с другом, корректируют, определяют друг друга. Воображение не может и не должно порывать ни с реальностью, ни со стратегическими социальными идеалами класса. Оно работает над выявлением все более расширяющегося круга объективных возможностей [Интересное рассуждение в этой связи мы находим у Г. В. Плеханова. Отвергая обвинения Э. Бернштейна в адрес К. Маркса в том, что последний якобы занимался «политическим фантазерством» и, в частности, рассматривал буржуазную революцию в Германии как непременную прелюдию пролетарской революции, Плеханов писал: «Коммунистический манифест не говорит, что буржуазная революция в Германии непременно будет прологом революции пролетариата; он говорит только, что она может быть… таковым. Это большая разница. Авторы Манифеста не пророчествовали; они только указывали одну из различных возможностей… Если практический деятель не желает, чтобы события взяли его врасплох, он, ожидая этих событий, обязан принять в соображение каждое из тех направлений, по которым они могут пойти. Это первая заповедь практического разума, при исполнении которой всегда лучше, как говорят русские, пересолить, чем не досолить, т. е. всегда лучше слишком расширить, чем слишком сузить круг рассматриваемых возможностей» [145]], одни из которых реализуются, а другие «отпадают» в ходе исторического движения. Выявление этого круга возможностей, сопряженных с исторически обусловленным идеалом, и составляет основную функцию воображения как орудия революции.

Воображение же маркузианско-сартровского толка выполняет функцию не орудия революции, а своеобразного «механизма психологической защиты» человека в данном мире от этого мира и от себя самого. Выводя индивида из царства «истеблишмента» на просторы «небытия», такое воображение оказывается мифотворческим.

Решение вопроса о воображении как необходимой предпосылке и компоненте революционно-критической деятельности связано с марксистской концепцией социально-исторического процесса, как результата творческой деятельности субъекта [Противопоставляя «новый» материализм «старому», т. е. метафизическому материализму, К. Маркс упрекал последний прежде всего в том, что действительность бралась им «только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» [146]. Диалектический материализм, напротив, рассматривает действительность как данную субъекту (природа) или создаваемую им (общество) в результате его чувственно-предметной деятельности, включающей и эстетическое (чувственное) измерение.], с рассмотрением политики как искусства, а формирования революционного сознания как выхода за пределы данных, реально существующих буржуазных отношений и ценностей.

При этом связь исторического творчества с воображением вытекает из того обстоятельства, что это творчество, являясь чувственно-практической деятельностью, выступает, подобно другим видам человеческой деятельности, и как эстетический феномен. Поэтому классики марксизма-ленинизма, оценивая те или иные исторические события, и обращались к эстетическим категориям «драматическое», «трагическое», «комическое» и т. д.

Революция предстает перед ее непосредственным участником не в форме абстрактного объекта созерцания и теоретизирования, а как живой реальный процесс, творимый и воспринимаемый им в соответствии с исторически сложившейся структурой его чувственности и нормами, в том числе и эстетическими, той культуры, в рамках которой он воспитан [Это, разумеется, ни в коем случае не означает, что революция выступает исключительно как стихия эмоций, стихия чувств. Но столь же односторонним представляется и взгляд на революцию (на социальное творчество вообще) как на деятельность всецело «очищенную» от чувственных форм. Последние и воплощаются прежде всего в воображении, которое, оказывая влияние на работу мышления, непосредственно характеризует именно чувственную сторону человеческой деятельности.]. Поскольку в антагонистическом обществе культура многослойна, то неодинаковыми оказываются и чувственно-эстетические формы, в которые отливается деятельность участников революции, принадлежащих к различным социальным группам.

И вместе с тем важно отметить, что, разрушая старый порядок, социальная революция воспринимается ее массовым участником, народом (а социальная революция не может не носить народного характера) как праздник освобождения, поэтому его революционная деятельность оказывается связанной с такими формами народной культуры, которые порождают праздничное мироощущение.

Обращает на себя внимание, что леворадикальные идеологи, анализируя различные формы молодежного бунта, и прежде всего майско-июньские выступления студенчества и интеллигенции во Франции, подчеркивали их праздничную, карнавальную сторону. Маркузе с восторгом описывал «праздник юности» на улицах Парижа весной 1968 г.: «Ненависть молодежи прорывалась в смехе и песнях, стирая грани между баррикадой и танцплощадкой, любовной игрой и героизмом» [147]. Как писал потом М. Рагон, «майская революция снова открыла святой смысл праздника, спектакля жизни и смерти, развернутых знамен и плакатов» [148].

Однако, подчеркивая «праздничную сторону» социально-освободительных движений, Маркузе и многие другие леворадикальные теоретики связывают ее с бунтом, как якобы свободным воплощением отрицающей функции воображения, как спонтанным движением, взрывающим любые политико-организационные формы, как ничем не сдерживаемым самовыражением индивида. При этом бунт они противопоставляют социалистической революции как резко контрастирующей с их точки зрения с праздником-освобождением, как представляющей собой мрачно аскетическое, сугубо «заорганизованное», «бюрократическое» мероприятие, как форму «репрессии» по отношению к стихийному, спонтанному «самовыражению» масс.

Противопоставление анархистского бунта марксистскому видению революции не может не встретить критики, и в этой связи представляется важным выявить реальную связь между праздником и революцией, между освобождением социально-политическим и эстетическим, показать значение праздника как формы революционного действия, как непременного условия свободного существования человека, как важной формы человеческой культуры.

Праздник со всеми его атрибутами всегда по традиции составлял (и продолжает составлять сегодня) интегральный элемент той части культуры, которая связывается в сознании народа с освобождением, с «выпрямлением души». «Празднество (всякое) – это очень важная первичная форма человеческой культуры… Празднество всегда имело существенное и глубокое смысловое, миросозерцательное содержание» [149: И не случайно, например, в эпоху средневековья в противоположность официальному празднику, который, как пишет М. Бахтин, «утверждал стабильность, неизменность и вечность всего существующего миропорядка», народный праздник в форме карнавала «торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретов… Человек как бы перерождался для новых, чисто человеческих отношений… И эта подлинная человечность отношений не была только предметом воображения или абстрактной мысли, а реально осуществлялась и переживалась в живом материально-чувственном контакте. Идеально-утопическое и реальное временно сливались в этом единственном в своем роде карнавальном мироощущении» (стр. 12-14).].