Тропами подводными - Папоров Юрий Николаевич. Страница 45

Все складывалось отлично: пришли вовремя, погода благоприятствовала и места для охоты были превосходными. Сильно заиленное дно изобиловало ямами, глубокими гротами и пещерами, в которых держалась рыба. Правда, сложность заключалась в том, что даже самое легкое, неосторожное движение ласт у дна взмучивало ил и видимость сразу пропадала. В некоторых местах стрела после промаха погружалась до полуметра в эту муть, прежде чем лечь на дно.

И вместе с тем лодочник только успевал справляться с веслами и снимать добычу с наших стрел. Мои трофеи складывались отдельно. Прежние рекорды — об этом я сообщил моим товарищам еще в машине — составляли: акула-нянька — 104, тарпун — 63, гуаса — 60, барракуда — 62 и каменный окунь — 58 фунтов. Разовый улов за день приближался к двумстам фунтам — 90 килограммам.

Для отстрела мы выбирали луиров покрупнее, хемулонов, миктероперок, луцианов и окуней. Попадался морской судак — гуативире, но королями той местности, бесспорно, были гуасы, которых ихтиологи США называют гигантским морским окунем.

На Кубе эта рыба всегда желанная добыча любого охотника. Наиболее крупные экземпляры ее достигают полутораста — двухсот килограммов веса.

Подводный охотник может себе позволить сразиться с гуасой, только хорошо изучив ее повадки и анатомию. Гуасу, как иного хищного зверя — рысь, леопарда, тигра, нужно поражать с первого выстрела, иначе вы должны готовить себя в лучшем случае к потере стрелы.

Как бы юна ни была гуаса, обычно она охотится «на своем дворе» — рыба эта после выстрела в нее молниеносно уходит в хорошо знакомую ей нору или узкую щель. Гуаса обладает способностью «проходить в игольное ушко», а засев в норе, раздуваться так, что вытащить ее из норы всегда бывает трудно. В ход идут сильные плавники, которые она растопыривает, особенно костистый спинной, а также и жаберные крышки. Получив удар, гуаса стремится уйти, но почти всегда, извлеченная те укрытия, атакует. Часто случается, что, оглушенная ударом, она приходит в себя, пока вы доставляете ее к лодке или уже будучи в ней. Этого момента охотник не должен пропустить: гуаса запросто может перекусить руку.

Наиболее уязвимым местом гуасы является ее затылок, то есть та область, где заканчивается голова и начинается длинный спинной плавник, а также глазницы, через которые стрела проникает в мозг. У гуасы очень твердый костяной череп, отчего она так часто, не будучи раненной, оказывается оглушенной.

Забросив в лодку большеглазого и пятнистого, как лошадь в мелких яблоках, гуативире, я поплыл впереди лодки, медленно шедшей на веслах. За небольшим обрывом, на глубине не более восьми метров, мое внимание привлекла подводная пещера. Осторожно приблизившись к гроту, как того требовали правила, я тут же обнаружил его квартиросъемщицу, терпеливо стоявшую на страже: она ждала, когда неосторожность и легкомысленное отношение к жизни более мелких рыбешек не подбросит ей чего-нибудь съедобного на обед.

Набрав в легкие свежего воздуха, я вновь опустился к гроту, но у входа в него рыбы уже не оказалось. Тогда я полез в пещеру. Ноги и половина туловища торчали снаружи. Когда глаза привыкли к полутьме, я различил по углам крупные движущиеся тени. Грот представлял собой подобие большой комнаты, с той разницей, что высота от пола до потолка была несколько больше, чем 2 м 70 см, а вход, служивший и выходом, наполовину меньше обычной двери.

В подобных случаях охотнику следует вызвать у рыбы любопытство и заставить ее приблизиться к выходу. Так решил поступить и я. Дважды моя попытки не приносили успеха, но в третий раз, повиснув головой вниз, я концом стрелы поскреб о твердый выступ, торчавший над выходом в виде козырька. Скрежет, таинственный, незнакомый, нарушил тишину. Я выждал секунд пятнадцать и вновь поскреб. Из-под выступа показался кончик рыла с чуть приоткрытой, заметно выдающейся вперед нижней челюстью. Гуаса! Да еще какая!

Рыба явно не видит меня. Я легонько царапаю, и тут же стрела, направленная в голову, вырывается из ружья и, сверкнув в луче солнца, уходит в темноту грота. Выпускаю рукоятку и спешно иду наверх за воздухом. Мой поплавок рядом, шнур тянется в грот почти под прямым углом. «Значит, — прикидываю в уме, — гуаса утащила стрелу с ружьем в глубь грота метров на восемь — десять».

Первое желание, которое появляется, — позвать друзей, но вспоминаю, что сегодня мой день — день установления рекорда. Ныряю и вижу, как из грота валят, словно дым из трубы, клубы мути. Хватаюсь за шнур, тяну, упираюсь ногами о выступ над входом. Где там! Да это и опасно. Силой можно вырвать стрелу, тогда прощай достойный трофей и надежды на рекорд.

Положение сложное, и я решаю добраться до стрелы, чтобы вдавить ее глубже в тело и тем самым ослабить сопротивление рыбы. Набираю воздуха, ныряю, затрачивая минимальную энергию, у входа в грот хватаюсь за шнур и, перебирая его руками, проникаю в грот. Видимости никакой, перед глазами молочная пелена. Нащупываю рукоятку ружья, ствол, шнур, конец стрелы. Но только касаюсь его, как стремительная сила вырывает стрелу из рук. «Вот коварная! Значит, легко ранил. Виноват сам», — проносится в голове.

Вопреки обычаю, рыба переменила место. Очевидно, растерявшись, она сунулась в неудобную для нее нору. Надо всплывать и повторять все сначала. Разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Но там, где он должен по моим расчетам находиться, руки натыкаются на стену. Входить было легче — ориентировался по шнуру, а что делать теперь? Шарю слева, справа, выше… Заставляю себя опуститься еще ниже… Но, кроме скользкой, жесткой и враждебной поверхности, руки ничего не находят.

Повторяю маневр, захватывая еще левее, еще правее, еще выше и еще ниже. Такое впечатление, что на сцене сменили декорацию и поставили глухую стенку. Где же выход? В лесу, в ненастный день в пустыне, на море вдали от берега я раньше никогда не терял нужного направления.

Поиски выхода приобретают лихорадочный характер. Успокаиваю себя как могу, гоню надвигающееся чувство паники. Но где же он, выход из грота? Где? Руки нервно шарят вокруг. В висках начинает стучать. Страха еще нет, но уже чувствую его приближение. Осязаю резкую боль в нижней части живота. Кружится голова, а в сознании, как пинг-понговый мячик на столе мастеров, как электронный импульс на экране, мечется мысль: это конец! Еще не более трех секунд! Три секунды жизни… и со мной все! Меня больше не будет…

В сознании перед глазами, как на экране чудовищного кинематографа, с невообразимой быстротой отдельными мазками проносится вся моя жизнь. Уже нестерпимо мучительно желание глотнуть воздух. Жизнь за один только вдох! Каменею. Разум туманится, но что-то неожиданно ткнулось в ногу. Чувствую чьи-то руки…

…В себя прихожу от дикой боли в груди. Перед глазами красный туман. Сверху нескончаемым потоком сыплются звездочки золотистого фейерверка. Снова дикая боль в груди. Открываю глаза, но скорее чувствую, чем вижу, как кто-то, зажав мой нос рукой, ртом приникает к моему и дует в него что есть силы, и сразу что-то тяжелое ломает грудь. Моргаю часто и, наконец, начинаю различать рядом лицо Доминго Альфонсо. Теперь он берет мои руки, поднимает их, разводит и складывает на груди, надавливая на нее. Слышу, как он говорит:

— Дыши! Глубже! Сам дыши!

Делаю вдох, но что-то вроде мешает. Опираюсь о палубу руками и сажусь. Перед глазами ходят круги, все окрашено в лилово-бордовый цвет, а я пытаюсь улыбнуться.

— Ну вот и хорошо! Рамон, — Доминго Альфонсо обращается к лодочнику, — в термосе горячий кофе. Где кружка? Ну, сами разберетесь, а мы продолжим, — и, пригласив с собой друзей, Доминго Альфонсо спрыгивает за борт.

Хороший глоток черного кофе как жизненный эликсир. Поднимаюсь на ноги, слегка пошатывает. Ребята уже забрасывают рыбу. Рамон деловито снимает ее со стрел и возвращает их обратно.

Иду к сумке, достаю из нее аптечку. Принимаю две таблетки аспирина и столько же кофеина. Удобно устраиваюсь у стойки штурвала. Потягивает и клонит ко сну. Спортивная рубашка еще влажная, поэтому под прямыми солнечными лучами становится уютно. Задумываюсь над тем, что произошло. Содрогаюсь и закрываю глаза. Когда просыпаюсь, Рамон, натянувший надо мной брезентовый тент, говорит: