Как закалялась сталь 2 и 1/2 - Кочергин Андрей Николаевич. Страница 21

И пошло все это в зад, если вопрос касается именно нашей чести! Зачем нашей семье запах бесчестия, как пережить пятно трусости или малодушия на нашем флаге?! Зачем нашему дому гнилой фундамент?! Если видишь, что Создатель не оставил тебе иного выхода — иди и сражайся, невзирая на результат! Но тысячу раз за секунду перед тем, как кинуться в этот, возможно, последний бой, подумай: то ли это, что стоит твой жизни и имени! На нас смотрят наши ученики — не опозорь их веры в нас! Не опозорь меня — твоего брата!

— Брат, я не опозорю тебя!

Мы обнялись, в носу предательски защипало. Я снял ношеную футболку с нашим карпом и вручил ее Канчо.

— Не обессудь, брат, — это от чистого сердца!

Спаси, Господи, брата моего некрещеного Хацуо Рояму и всех нас! Чудны дела Твои, Господи! Иногда мне кажется, что я просто сплю, но среди отвратительных кошмаров моей жизни вдруг всплывают картины, достойные того, чтобы помнить о них до гробовой доски.

Честь, как и девственность, можно потерять лишь один раз — восстановить в полной мере невозможно. Не верьте пластическим хирургам.

14. Воздух, кровь и свет

Вы дышали когда-нибудь?

«Что за чушь?!» — спросите вы.

Нет, не просто дышали, а дышали ли вы с упоением, вкусно, сочно? Дышали? Ах, в Альпах, да и на Кавказе в общем тоже чудесно. М-да…

Чушь. Полная абсолютная херня. Кто не пил водки, тот не знает вкуса холодной воды. Вкус — настоящий, удивительный вкус — воздуха знает лишь астматик, делающий первый глоток живительного газа, после того как все же нашел спасительный аэрозоль.

Действие промедола мягко и безвозвратно проходило. Сначала он почувствовал, что у него есть спина, затем, что в нее вбит лом. Через мгновение некто злобный, сидящий внутри, сжал легкие и принялся резво рубить топором уже раздавленную грудную клетку. Еще через секунду процесс дыхания из обыденной, ежесекундной и несущественной задачи стал непосильной и мучительной борьбой за крохи кислорода, столь болезненно необходимые для истерически капризных клеток его тела. Клетки, в силу своего малого размера и очевидной тупости, не хотели вникать в то, что три ребра острыми краями переломов рвали окружающую их плоть, не позволяя раздвинуть грудь для вдоха. Не понимали, что спина выгнулась горбом травматического сколиоза, а легкие, приняв на себя удар через пролом в грудине, частично полопались и набухли кровью, уже не имея возможности впустить в себя этот упоительный, желанный, почти ощутимый в своей тяжести воздух.

Так умирающий на берегу большой и неуклюжий карп хлопает мягкими темными губами, не веря, что уже не вернуться назад — в прохладный и темный мир водных глубин. Еще немного и даже обожженный засухой рот перестанет хватать то, без чего нельзя прожить и нескольких минут.

Лишь находясь на краю пропасти, человек боязливо оглядывается и с этой неуютной точки своей жизни до рези в глазах отчетливо видит, что действительно ценно, а что всего лишь фантики от уже съеденных конфет. Звучит цинично и грубо, но чем чаще виден край, тем осмысленнее становится последующая жизнь. Memento mori — так, кажется, по-латыни. Все упирается в способ напоминания.

Как остро не хватает мозгу крови в момент, когда на шее сжимается учебно-боевая петля. Отражение мира слабеет, и остатки сознания вяло пытаются сохранить подобие мыслительного процесса. Картинка плывет, предметы приобретают злобные и глупые очертания, единственное, что удерживает на этой части бытия, — это боль. Дикая боль от нейлонового шнура, разрывающего шею. Кажется, что гортань, все сильнее сжимаемая удавкой, предательски, пискляво хрустнет и ввалится внутрь, не оставив шансов на бесцельное разглядывание календаря с новой датой и наивными фотографиями времен года. Ярость и полное отсутствие права выбора — вот что спасает. Напугайся, удивись боли, замри на секунду, и вот уже голова опустилась в ватную тишину. Всё — каюк. Вот уж хрен — боль! Боль — только она и кровь — по-настоящему, все остальное — выдумки. Если бы не эти две подруги, то скольких вещей нельзя было бы понять. Боль заставляет жить, а кровь и есть жизнь.

Боль вынуждает в безвыходной, казалось бы, ситуации трепетать и бороться за существование. Как гусеница, проткнутая булавкой в момент пионерского ничегонеделания… С мифическим трепетом он преклонялся перед той болью, которая преследует всю жизнь, объясняя, что имеет значение, а что просто дерьмо, попавшее в вентилятор либо добросовестно выработанное темной субстанцией с пафосным, но ничего не означающим именем «интеллект». Что есть наши мысли, по сравнению с нашей кровью?..

…Нет, сначала он не резал глаз. Это был молочно-белый ровный свет, чуть потухающий в одной стороне и тепло мерцающий — в другой.

Повязку сняли, голова была вполне в своих геометрических размерах, что не могло не радовать. Лечение серого вещества и системы его кровоснабжения прошло вполне успешно. Но вот зрение пока не возвращалось.

Через пару дней будут различимы контуры людей — привидений, скользящих по вселенскому туману и никак не желающих принять четкие очертания. Затем эти очертания придут, но начнут игриво ломать изображение на угловатые сектора. «Отсутствие периферического зрения, — сумничает врачиха и добавит: — Да ладно! Молодой, здоровенный — пройдет».

Прошло — не обманула. И всего-то через пару (!) месяцев. А до этого момента переход через улицу оставался невыносимой и унизительно боязливой задачей.

Мерзкое чувство беспомощности — вот что такое потерянное зрение. Остались руки, ноги и все остальное, но все это уже не ваше. Потому что нельзя назвать своим то, что невозможно использовать. Мир становится чужим и темным. Уткнувшись в стену, вдруг понимаешь, что потерялся. Потерялся очень крупный и беспомощный ребенок, бывший когда-то кем-то с весом 100 кг. Непроницаемая темнота превращает человека в муравья, замершего на тротуаре. Сознание сжимается от судорожной животной боязни быть раздавленным скучающим пешеходом по имени Жизнь.

Как много значительных, весомых и таких важных проблем составляют наше существование, как любовно мы обсасываем каждую мелочь нашей жизнедеятельности, как лелеем наши обиды и без тени сомнения утверждаем сами себе, что судьба-скотина не вполне к нам справедлива и более чем некорректна.

Был первый по-настоящему темный период жизни — с жестким, реальным предательством близких и невообразимой грязью. Время, когда, бесцельно передвигаясь по улицам, он с каждым шагом сгибался под тяжестью навалившейся темноты. «Почему именно со мной? Все так глупо и бездарно… Похоже, сопьюсь и сдохну, голодный, под забором». Питер очень мрачный и взрослый город. Город, полный туманов, миазмов и депрессивных флюидов, сочащихся из неопрятных каналов.

Навстречу шел мужчина с суровым непроницаемым лицом, перед собой он катил коляску, в которой сидел молодой парень, инвалид с церебральным параличом. Подросток смотрел на мир большими влажными глазами.

Как от удара током, ноги, потеряв подвижность, вросли в землю, сердце сжалось в горошину. Глядя вслед удаляющейся паре, он отчетливо, невыносимо остро понял, что это и есть настоящее горе. Горе, по сравнению с которым собственная гибель лишь «успокоительное средство», способ бегства от ужаса. Как можно утопать в волнах собственного эгоизма, гадить на все и всех, обвинять, хныкать, благодарно жалеть себя, даже не имея представления о том, что такое настоящее горе? Имея подаренную Богом возможность вздохнуть полной грудью этот удивительный воздух, не заботясь о живой крови, текущей по венам, и видя то, что многие гораздо более достойные люди уже не увидят никогда?!

Человеческая жизнь более чем омерзительна, если она всего лишь любовно оберегаемая частная собственность, источник удовольствий.