Нестеров - Дурылин Сергей Николаевич. Страница 55

Нет, оставалось еще пережить тяжелое отцовское горе, чтобы творчески проникнуться скорбью матери.

Осенью 1898 года, когда пришло время писать «Димитрия Царевича», заболела дочь художника, Ольга, двенадцати лет, учившаяся в Киеве в институте.

С сентября 1898 года по январь 1899-го, пишет Нестеров, «болезнь неустанно угрожала жизни больной, а я постоянно жил под страхом потерять свою дочку, и тем не менее в те дни и часы, когда не был в институте, я работал над своим «Св. Димитрием Царевичем» и над «Пр. Сергием». И как бы вопреки всему происходившему в картинах я находил свой мир отдохновения».

Название картины – «Димитрий Царевич убиенный» – Нестеров снабдил пояснением: «По народному поверью души усопших десять дней пребывают на земле, не покидая близких своих».

Так и убиенный Царевич на картине Нестерова посещает тихо и незримо те места, где протекла его короткая жизнь. Он мертв: он не сам идет детскими ножками в узорных сапожках – его влечет неведомою силою. Он скользит неслышно, как светлое, тающее облачко, над нежно-зеленою, вешнею луговинкой, по которой еще недавно бегал играя.

Ранняя утренняя заря. Роса. Все неподвижно: маленький древний Углич, его «стольный град», окруженный стеною дремучего бора, с шатровым белым храмом и палатами; чуть подернутая уже почти растаявшим легким туманцем луговина; тонкие трепетные березки с сквозистого, как зеленое воздушное облачко, листвою, вешнее, утреннее, нежно-облачное небо со слабою синевою – все неподвижно и тихо.

Убиенный Царевич идет неслышными стопами – и

(Пушкин)

«Димитрий Царевич убиенный» не икона (как и пушкинский «рассказ патриарха» не житие). И все-таки нечто от «иконы» взято художником для «картины»: композиционное положение фигуры Царевича, его головы, рук, ног и ее отношение к изображению Христа. Царевич как бы «предстоит» на картине Нестерова. Но всмотритесь в его лик, в тихое, грустное спокойствие всей его фигуры. Он весь еще в родном, в земном, среди этих угличских березок, еще со знаками страданья на лице. В весенней тишине, в нежной зелени чудесного утра чуется некое соучастие в светлой скорби, в неповинном страдании Царевича Димитрия.

В ответ на мой разбор этой картины Нестеров писал мне 19 сентября 1923 года:

«Единая душа» человека и природы, его окружающей, взаимно необходимы. Эта единая душа создает то единое действие, ту целость впечатлений, кои поражают нас у великих мастеров Возрождения, да и более поздних и менее великих художников, и нет нужды допытываться, обладал ли мастер этим секретом сознательно на вершинах культуры века своего или делал это в простоте душевной».

Выставка Нестерова явилась событием. Она имела исключительный успех, вызвав живой отклик в самых различных слоях населения Петербурга.

«Последние дни выставки, – вспоминает Нестеров, – публика валом валила на нее. В праздники бывало более чем по 2000 человек… Едва было можно пробиться через людскую гущу».

Успех выставки повторился в Москве. Я живо помню эту нестеровскую выставку.

Она радовала своим необычным внешним видом. На ней было празднично. Она утопала в цветах, была украшена чудесными многоцветными вышивками крестьянок Киевской губернии: удивительно дружно сочетались эти образцы современного народного творчества с работами художника, почти сплошь посвященными деревенской Руси.

Выставка поражала многолюдством посетителей, но еще более их пестротою, небывалою на других выставках. Тут встретилась Москва всяческая: архиерей в шелковой рясе и студент-химик в тужурке; боевой генерал с «Георгием» в петлице и «толстовец» во фланелевой блузе; профессор Московского университета и молодой рабочий с Пречистенских курсов. Было очевидно, что художник затронул широчайшие круги «стара и млада» тогдашней Москвы. Все смотрели выставку по-разному: иные долго, молча стояли пред эскизами абастуманских образов; другие как зачарованные простаивали перед «Портретом дочери»; третьи по получасу простаивали перед «Димитрием Царевичем убиенным»; для четвертых очарование выставки было в пейзажах.

Но ни один не прошел мимо «Святой Руси». Никто не остался пред нею равнодушен: она возбуждала признание и отрицание, любовь и вражду.

Художественный и политический диапазон споров был необычайно широк: от утверждений, что «Святая Русь» лучшее произведение Нестерова, до заявлений, что эта картина «может служить образцом недостатков Нестерова».

Первое впечатление от художественного произведения для зрителя, как и для самого художника, часто сильно рознится от того впечатления, когда то же произведение глубже освоено внутренним зрением и осмысленно длительным размышлением.

Так случилось и со «Святою Русью».

Но и при первом появлении приятие картины даже теми, кто ее принимал, не было целостным.

Христос не удался на картине – в этом сходились люди, смотревшие на картину с самых различных точек зрения. «Нестеров хотел написать русского Христа, – утверждает Максимилиан Волошин, цитируя тут же Тютчева: «В рабском виде царь небесный». – На картине же стоит лжеклассический Христос, который мог быть написан Сведомским, манекен в эффектной позе, а за ним несколько трафаретных васнецовских старцев. Нельзя найти достаточно плоских и напыщенных слов, чтобы передать всю театральность этого Христа».

Это самый резкий из отзывов, но он принадлежит художнику и поэту, высоко ценившему творчество Нестерова и впоследствии, в свой черед, высоко оцененному Нестеровым.

Святые тоже не были удачны на картине – Николай-чудотворец и Георгий Победоносец были простыми вариантами абастуманских образов, а Сергий Радонежский был переписан с правой створки триптиха «Труды преподобного Сергия». На святых сказалась усталость художника от иконописных заказов.

В Христе же чувствовалась не усталость художника, а чужесть этого Христа русским людям, пришедшим к нему.

Как в одеянии Христа, есть холодная чуждость и в этом повороте головы словно поверх пришедших, и в этом властном, ни на кого не взирающем взоре, и в этом безразличном бездействии опущенных рук, – есть холодная чуждость во всем облике Христа, будто он не видит или не хочет видеть тех, кто пришел к нему с таким устремлением, с таким страданием.

В бытность Нестерова летом 1907 года в Ясной Поляне домашний врач и близкий друг Толстого Д. П. Мако-вицкий показал ему страницу своего стенографического дневника, где с точностью записывались все слова и речи Льва Николаевича. Вот одна из записей, выписанная тогда же Нестеровым:

«Ю.И. Игумнова (художница. – С.Д.), приехав из Москвы, говорила о выставке Нестерова, которая ей нравилась, о Христе на картине «Св. Русь» говорила с недоумением: «Он мог его нарисовать, как на иконах». Лев Николаевич сказал: «Он должен был нарисовать его таким, каким его видят все эти люди, которые стоят перед ним. Они его не могут видеть в виде итальянского певца». Помолчав, Лев Николаевич сказал: «Это панихида русского православия». Софья Андреевна спросила: «Что панихида?» Лев Николаевич: «Картина Нестерова».

Под 29 июня 1907 года Маковицкий записал следующее:

«Сегодня я говорил с М.В. Нестеровым о его картине «Явление Христа народу». Я передал ему мнение Л. Н-ча об этой картине, что Христос изображен на ней не таким, каким могли его видеть те, которым он проповедовал, а итальянским тенором; и что эта картина – панихида по православию. М.В. Нестеров сам согласен, что Христос ему не удался: он у него властный, торжествующий. Случилось это потому, что он хотел изобразить его сильным не только духовно, но и телесно, никак не слабее тех людей, на которых он влиял».

Картина Нестерова – это «Явление Христа русскому народу». Но на картине «молящаяся Русь» как бы отмежевана невидимой чертой от того, кому она молится.