Камни Юсуфа - Дьякова Виктория Борисовна. Страница 18

Руководила ими ключница Ефросинья, дородная женщина лет сорока с полным румяным лицом. Тут же в углу старуха Лукинична перебирала свои травки. Ложиться спать еще и не думали.

— Ну, как, свен, очухался? — весело встретила его Груша. — Ух, и напужал ты меня. А дружок твой что по углам все мается? Поговорил бы с кем.

— Тебе бы только болтать, — одернула ее Ефросинья, — работай лучше, поспешай, время, чай, уже позднее. А то и Стешка вон едва поворачивается.

— Да она все по князю Никите сохнет, — фыркнула Груша, — не признается только. А он как из путешествий-то своих приехал, так на нее и не взглянул ни разочка. Вот она и закисла.

— А чего ему глядеть? — подала голос Лукинична. — Что она, царица египетская что ли, чтоб на нее князь глядел? Если что и было, то ясно дело — с кабака да в угаре, чего только не случится. Говорила я, неча девку распалять. А вы все — невеста князева, да невеста. Какая она ему невеста? Лизка Шереметева, боярская дочь, ему в невесты набивается, а он и то к ней глаз не кажет, хоть та и собой хороша, и приданое за ней немалое отец дает, и родственница она нам по матушке Наталье Кирилловне. И то все Никите не угодила. А отчего? Знамо дело отчего — он все в другую сторону глаза пялит, на княгиню нашу глядя, замирает, одно держит его, что братова жена. Всем им иностранку подавай, наши-то чем плохи? Совсем порядка не стало…

— Ты, Лукинична, язык-то поприжми, про княгиню Вассиану сплетни распускать, — прикрикнула на старуху ключница, — не по твоему уму дело.

— Не по моему, конечно, — не унималась ведунья, — только как приехала она к нам из стран своих заморских, так все вверх дном в доме перевернулось. Позор-то какой — мужняя жена волос не кроет! По дому словно девка, волоса распустив, шастает. Наряды все свои заморские носит. Прозрачные, все красоты наружу. Волосник да кику только на выход, на люди одевает, одежды наши русские, какие исстари носили — тоже. Стыда никакого. Вот Никитка и смотрит, а чего ж ему не глядеть: она волоса распустила, да все груди у нее наружи. Тарантину свого на галере с матросами пляшет — юбка аж до небес летит — срам-то какой. Вот и Никитка, хлебом не корми, выучился с ней скакать. Или виноград давят, так она опять босиком, ноги голые по колено, тьфу. Лица не красит, не румянит, бледная. Рукоделием не занимается, иголки в руке не удержит, а книжки читает — грамотная. Верхом скачет, стреляет да тетиву натягивает не хуже самого князя, кречета да утку одной стрелой собьет — ну, скажи, женские ли это дела?! Вот Никита рот и разинул. Конечно, нужна ему Лизка Шереметева, разве она ему такое покажет?! Она воспитания твердого, нашенского, вся в матушку нашу Наталью Кирилловну, тетку двоюродную свою. А эта? Не собачку, не кошечку — гада ползучего завела и нянчится с ним. Уж поди шесть лет живут с князем, а детей-то нет, роду белозерскому нет наследника. Князь Иван Петрович погиб, так и не оженился. У Алексея Петровича детей нет, Никита Романович невесть куда глаза пялит, вместо того, чтоб путем, как положено, Шереметеву сватать да венчаться с ней. Что же дальше будет? Я не знаю, конечно, может, там, в италиях, где князь наш ее разыскал, так и принято, чтоб скромности никакой, да чтоб без детей. Но только не по-нашему это все, все по-басурмански. А тебе, Стешка, так скажу: ты по Никите не кручинься, зря все, он вон на княгиню наглядится — локоток близок, а не укусишь. Вот и зовет тебя, вымещать все, что для другой накопил. А затяжелеешь — гляди, княгиня тебя из дома выгонит. Это у нее быстро. Думаешь, не знает она? Или ей все равно? Ох, сдается мне, не все равно. Где тогда жить будешь? У тебя никого нет, ни кола, ни двора, ни родичей. А князь — ищи ветра в поле, он и забудет о тебе. Мало ли у него таких по свету. Не шибко он о них вспоминает. Думаешь, он там монахом жил? Бык-то такой, как Никита? Так что неча бегать да подносить ему, да слово каждое ловить, а пуще всего от Фрола, сокольничего нашего, что к тебе сватается, нос воротить. Гляди, случится что — помогать не буду.

— Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, — предложила Груша, — вот и не случится ничего.

— От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, — Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.

— Ну-ка помолчите все! — снова прикрикнула на них Ефросинья. — Совсем деваху до слез довели.

Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.

— Что глядишь? — опять встрепенулась Лукинична. — Сейчас придет. Сомыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…

— Не понимаешь ты, бабушка, — тихо всхлипнула Стеша. — Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится — дух захватывает, а на коне мчится…

— Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый — спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…

— Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, — с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, — а, бабушка?

— Э-э! — безнадежно махнула рукой Лукинична. — Все одно. Дурачина-девка.

Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:

— Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.

Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.

— Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, — и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:

— А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.

— Окстись ты, Никита, — всполошилась Лукинична, — грех-то какой молотишь. Чур, чур его, — начала она отмахиваться какой-то травой.

— Ладно, верю — Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.

Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.

Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.

— Стешку теперь до утра не жди, — заключила Ефросинья. — Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…

— А я даже завидую ей, — вздохнула вдруг Груша, — крепкий мужик такой, красавец…

— А ты, дура, тоже намекни ему, — снова заворчала Лукинична, — его и на двоих хватит.

— Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, — оборвала ее Ефросинья. — Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.

Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.

— Простите, государыня, — раздался испуганный голос Стеши, — я нечаянно.

— Куда ты так бежишь? — удивленно спрашивала княгиня. — Ты чуть не ошпарила меня.

— Князь Никита Романович просил воды горячей принести.

— А разве в бане он сегодня не мылся?

— Мылся, матушка, но просил…

— Ладно, иди, — разрешила княгиня, — только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.

— Стеша! Я жду, — раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.

— Бегу, бегу.

— Верка! Поди ко мне, — позвала княгиня свою служанку.

…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.