Наследники Борджиа - Дьякова Виктория Борисовна. Страница 17

— Я же верхом ездить не умею, — запротестовал Витя, — они же помчатся небось, ух как! А я? Задом наперед, держась за хвост? А еще Леха со мной на шее повиснет… Никита нас не возьмет. Нужны ему такие бойцы убогие!

— В монастыре тебе верхом сражаться не придется, — успокоил его Гарсиа, — там на стенах осаду надо держать, а ты в рукопашную горазд, принц имел возможность убедиться в твоих способностях. А царь еще неизвестно, даст ли войско, может и не даст сразу. У него много дыр по всей Руси, где стрельцами только порядок и держится, да и супротивников немало, которые только пушки да пищали уважают. Если царь откажет, принц Никита один поскачет, своих людей да Ибрагимки Юсупова соберет. Вот тут-то и возникнет нужда в каждом умелом воине. А как до монастыря добраться, ты уж сам постарайся, раз от награды своей отказаться не хочешь. И как принца убедить — тоже подумай. Одним словом, необходимо нам, чтоб вместе с сеньором Никитой оказался ты в монастыре. А там я найду тебя и все скажу, что дальше делать.

— Так там, в монастыре-то, — задумался вдруг Витя, — того, убить ведь могут.

— Могут, — Гарсиа снова усмехнулся. — А ты как думал? Война — она везде война. И многих убьют. Но тебя не убьют, не бойся. И дружка твоего тоже. Если, конечно, сами не покалечитесь. Те люди, что монастырь осадили, будут знать о вас. Только не переодевайтесь часто, в одежде да амуниции одной ходите. А то снизу лица-то не разглядишь, кто там на стенах.

— Так эти ляхи, что по окрестным лесам на озере шуровали, все-таки с тобой связаны, — догадался Витя, — я сразу так и подумал!

— Сообразительный ты, Виктор, — саркастически похвалил его Гарсиа, — не зря госпожа моя обратила на тебя внимание. Только ценные мысли свои держи пока при себе. И не болтай, кому не следует. Не то они выйдут тебе боком. С принцем Никитой, как и прежде, будь предупредителен, никакой, как ты выражаешься, халявы не допускай, приказания исполняй точно. Инициатива в твоем положении опасна. Могут заподозрить неладное, а нам такое совсем не на руку. Дожидайся моего появления и будь осторожен, на рожон не лезь. Все понял, что от тебя требуется?

— Так точно, сеньор! — Витя вскочил со скамейки и браво вытянулся. — Как солнце встанет, сразу на Даниловское подворье побегу. Только это, Гарсиа, — видя, что испанец одел шляпу и собирается уходить, Витя остановил его, — я спросить хотел. Секретно, конечно, между нами. Раз уж ты сам заикнулся, скажи: тот лях-то пленный, которого мы с Лехой захватили перед отъездом с озера, он куда подевался, то есть тело его? Правда что ли, пифон съел?

— Нет, — с мрачной усмешкой покачал головой Гарсиа, — пифон — животное благородное, даже священное. Он мертвечиной не питается. Как тебе сказать, чтобы ты понял? Рассыпался лях на то, из чего его слепили дьяволовы умельцы: на золу, прах и пыль. И даже запаха не осталось. Вот так. Ясно?

— Ясно… — Витя озадаченно почесал за ухом.

— Как от старухи придешь, на конюшне, где юродивую прятали, жди меня, — распорядился напоследок Гарсиа и, скрипнув половицей, вышел.

Ополоснув лицо водой из лохани и прихватив кусок пирога с капустой пожевать, Витя побежал разыскивать Леху. Найти Рыбкина оказалось весьма нетрудно. Только выйдя из домика для слуг, Витя услышал доносящийся со стороны мельницы знакомый припев, исполняемый с явным отсутствием голоса и слуха: «А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму…»

Исполнять исповедь советского солдата в поверженном Берлине середины двадцатого века, здесь за четыреста лет до того, мог, конечно же, только любитель военно-патриотической тематики Леха Рыбкин, воспитанник советской школы милиции и строгого наставника Иван Иваныча Логунова, всегда зорко следившего за «репертуаром» своих подчиненных.

Но каково же было удивление Вити, когда, поспешив на срывающийся голос товарища, слегка напоминающий кряканье селезня в болоте, он обнаружил, что вокруг Рыбкина, восседающего на мешках с только что перемолотым зерном, собралась… вся «публика из Сен-Тропеза», которая в Витином сне громко аплодировала ему самому, то есть Груша, Стешка, Сомыч и Лукинична.

«Четвертый год нам нет житья от этих фрицев, четвертый год соленый пот и кровь рекой…» — вовсю старался Рыбкин.

— Да, вот напасть-то, вот напасть! — кряхтел, сочувствуя от всего сердца неизвестным боцам, Сомыч и сокрушенно качал головой в такт Рыбкину, а бабы, всхлипывая, дружно смахивали катившиеся по щекам слезинки.

— Жалко-то как, — приговаривала Груша, утирая передником нос, — молоденькие поди совсем… Одолели супостаты, фрицы эти самые…

«А мне б в девчоночку хорошую влюбиться…»

Завидев Растопченко, Леха умолк.

— Бедненький!.. — пискнула едва слышно Стешка.

Рыбкин попытался соскочить с мешков, но, неловко повернувшись, слишком сильно надавил на один из них, и мука фонтаном брызнула в разные стороны, обсыпав стоявшую ближе всех Лукиничну.

— Вот бес окаянный! — накинулась та на Леху и начала громко чихать.

— А ты скажи мне, служивый, — опершись на длинную кривую палку, спросил Рыбкина Сомыч, — я в толк никак не возьму, фрицы-то, оне кто такие будут, из каких краев?

Ответить Леха не успел.

— Сомыч! Куда пропал? — донесся громкий зов князя Ухтомского. — Поди ко мне!

Стешка перестала плакать и уронив вышитый яркими цветами платок, как завороженная, обернулась на голос Никиты, широко открыв и без того большие голубые глаза.

— Иду, иду, государь, — заторопился к дому Сомыч.

— Погодь, и я с тобой, — спохватилась Лукинична. Переглянувшись, Груша и Стешка поспешили за ними. Рыбкин наконец слез с мешков, отряхиваясь от муки.

— Здорово ты тут выступал, — насмешливо заметил ему Витя, — тебя Иваныч в милицейскую самодеятельность никогда не направлял?

— Не-е, — смущенно промямлил Леха, — а что?

— Да ничего. Если б у вас в отделении конкурс проходил «Алло, мы ищем таланты», ты бы точно первое место занял. Помнишь, как в «Улицах разбитых фонарей»? «И если завтра будет хуже, чем вчера, прорвемся, ответят опера!» Ты бы классно это исполнил. Второй Дукалис, вылитый просто. — Витя засмеялся.

— Да ну вас, товарищ майор, — обиделся Рыбкин, — сами вы Дукалис.

— Ладно, ладно, не злись, — Витя примирительно похлопал Леху по плечу, — но верно говорят, грех талант в землю зарывать.

Обернувшись посмотреть, далеко ли ушли «посторонние», Витя увидел, что тех уже и след простыл. А с парадного крыльца княжеского дома спустилась княгиня Вассиана и направилась в одну из аллей сада. Через мгновение за ней проследовал князь Ухтомский. Его высокую, статную, ладно сбитую фигуру не узнать было невозможно даже издалека.

А на крыльцо вышел и остановился, оглядывая окрестности, капитан де Армес. И тут же куда-то исчез. Витя пожал плечами и подозвал Рыбкина поближе:

— Тут, Леха, дельце назрело одно, надобно подсобить.

— Как скажете, товарищ майор, — с готовностью отрапортовал Рыбкин, но тут же по знаку Вити перешел на шепот. — А что?

Бархатное темно-синее небо шатром раскинулось над боярским садом. Лишь изредка скользили по нему серо-черные облачка, скрывая на мгновения повисший над Москва-рекой лучистый шар полной луны, рыжий, как спелый апельсин, и голубоватые крапинки далеких звезд, укрывавших прозрачной вуалью своего сияния реку, дома и дворы. Из трепетной мглы стоявших темной стеной деревьев сада доносились трели птиц, пробуждающие тревогу и сладостные ожидания.

Княгиня Вассиана медленно шла по обсаженной с обеих сторон кустами шиповника аллее к пруду, где прежний хозяин дома, князь Афанасий Шелешпанский, разводил белозерскую рыбу. Никита, готовивший оружие к завтрашнему походу, поднял голову и увидел ее светлый силуэт, мелькающий за деревьями. Оставив работу Сомычу, он поспешил за княгиней, сам толком не зная, что собирался сказать ей. Но неведомая сила тащила его за собой, и силой этой было его неутихающее чувство к итальянке. Все его сердце, все клеточки тела наполняли то взмах ее руки, то долгий взгляд печальных синих глаз, то темные волосы, струящиеся по плечам и живущие своей особой жизнью, иногда плачущие, когда хозяйка весела, или радостные, когда ей бывало грустно. Весь ее тонкий, особенный, редкостный облик, полный невысказанной муки и одухотворенности, вечно меняющийся и многообразный, наполнял душу Никиты жаждой неутолимой любви, которая никогда не наскучит и оборвать которую не может ничто, даже смерть. Отсутствие Вассианы превращалось для него в пытку, долгую, тоскливую и неукротимую. Он злился на герцогиню, потому что понимал: она причастна ко всем бедам, постигшим его семью, но в глубине души знал, знал наверняка — как то, что мир сотворен Господом, — что простит ей все, уже простил, и сам злился на себя за свое прощение.