Мир чудес - Дэвис Робертсон. Страница 60

Он протянул руку над столиком. Сделано это было совсем не по-английски, и я никак не мог понять, насколько Магнус искренен. Но Инджестри вытянул руку в ответ, и по его виду было совершенно очевидно, что он намерен положить конец ссоре.

Официанты начали со значением поглядывать на нас, а потому мы перебрались наверх в наш дорогущий номер, где у каждого была возможность воспользоваться туалетом. Киношников ничто не могло сбить с панталыка. Они были исполнены решимости выслушать историю до конца. А потому после недолгой паузы – прямо как театральный перерыв – мы снова собрались в огромной гостиной, и, судя по всему, Роли и Магнус намеревались продолжить рассказ дуэтом.

Я был доволен, как всегда, когда выдается возможность увидеть в новом свете моего старого друга Магнуса Айзенгрима или узнать о нем что-то прежде неизвестное. Меня немного смущало, однако, молчание Лизл, которая за все время в ресторане не проронила ни слова. Но молчание ее объяснялось отнюдь не застенчивостью. Чем меньше она говорила, тем явственнее было ее присутствие за столом. Я знал Лизл слишком хорошо, и только ждал – когда же ее прорвет. Хотя она и помалкивала, чувства ее переполняли, и я не сомневался: ей найдется что сказать, дай только время. Ведь, если уж на то пошло, Магнус в самом буквальном смысле был ее собственностью: жил в ее доме, считал этот дом своим, делил с ней постель и принимал как должное ее ни на что не похожие любезности. И при этом он всегда отдавал себе отчет в том, кто истинный хозяин в Зоргенфрее. Что думает Лизл, слушая это саморазоблачение Магнуса перед киношниками? В особенности теперь, когда выяснилось, что между ним и Инджестри существует старая вражда?

А что думал я, промыв зубные протезы и, прежде чем вставить на место, тщательно протирая их столь обильными в «Савое» льняными салфетками? Я думал, что хочу получить все возможное от этой чужой жизни. Я хотел поскорее отправиться в Канаду вместе с сэром Джоном Тресайзом. Я знал, что такое Канада для меня. А чем была Канада для него?

6

Когда я вернулся в гостиную, Роли был уже на борту судна, плывущего в Канаду.

– Меня среди прочего приводило в смущение (как легко молодые приходят в смущение!) и то, что моя дорогая матушка одарила меня в дорогу огромным шерстяным шотландским пледом. Вся труппа изводила Макгрегора, требуя сказать, как называется этот рисунок. Макгрегор, поразмыслив, сообщил, что эта клетка называется «охотник Коган». [150] С тех пор этот плед так и называли: охотник Коган. Мне он не понадобился, потому что в каютах стояла невыносимая жара, а сидеть на палубе и получать от этого удовольствие было уже поздновато – сезон закончился.

Матушка так суетилась, когда приехала проститься, что на гастролях труппа с напускной озабоченностью опекала меня, – это стало чем-то вроде игры. В игре этой не было никакой желчи (если не говорить о Чарльтоне и Вудсе – те были настоящими ехиднами) – одно озорство, которое тем труднее было выносить, что в глазах Одри Севенхоус я хотел выглядеть триумфатором. Но матушка совсем некстати снабдила меня Канадским Бедекером [151] издания 1922 года, который каким-то образом оказался в ее лавке; хотя этот путеводитель и устарел, многие просили его на денек-другой и черпали оттуда сведения о том, что канадское правительство выпустило четырехдолларовую купюру, что проводники спальных вагонов ожидают от вас чаевых не меньше чем двадцать пять центов в день, что вагон с охранниками на канадских железных дорогах называется камбуз, и массу других полезных фактов.

Труппа, возможно, и считала меня смешным, но они и сами являли собой странноватое зрелище, когда перед отплытием из Ливерпуля собрались на палубе, чтобы сняться всем вместе для рекламы. За время поездки было отснято немало таких общих фотографий, и на каждой из них бросались в глаза эксцентричные вещицы – диковинное дорожное пальто Эмилии Понсфорт (за глаза это называлось «одежда разноцветная» [153]), отчаянная мужская шапка, которую Гвенда Льюис пристегивала к волосам булавкой, чтобы быть в готовности к катаклизмам Нового Света, меховая шапка К. Пенджли Спиккернелла, который уверял всех, что такие шапки с ушами абсолютно de rigueur [152] в Канаде зимой, огромная курительная трубка Гровера Паскина с чашечкой, в которую вполне вместился бы стакан для бренди, стильная фетровая шляпа и бархатный шарф (в стиле времен короля Эдуарда [154]) Юджина Фитцуоррена. Хотя безвкусица викторианских лицедеев давно ушла в прошлое, эти актеры вели себя так, что ни за кого другого принять их было просто невозможно – только за актеров.

Когда Холройд собирал нас для очередной из этих обязательных фотографий, сэр Джон и Миледи непременно приходили последними, удивленно улыбаясь, словно меньше всего в жизни ожидали, что их сейчас будут снимать, и словно присоединялись к нам только для того, чтобы потешить компанию. Сэр Джон в Канаде был не новичок – он носил солидное пальто реглан, по-актерски просторное и, как уже говорил наш друг, со слегка укороченными рукавами, чтобы демонстрировать свои красивые руки. На Миледи была шуба, как то и полагается супруге актера, удостоенного рыцарского звания. Что это за мех, никто не знал, но шуба была очень меховая, мягкая и по виду стоила немалых денег. На голову она нахлобучивала эдакую шляпку cloche [155], которые были тогда в моде, – из волосистого фиолетового фетра. Не думаю, что она сделала лучший выбор: глаз ее почти не было видно, а ее длинный, похожий на утиный клюв нос торчал из-под полей.

Но ни на одной – уверяю вас: ни на одной – из этих фотографий вы не увидите Мунго Фетча. Кто ему запретил? Кто решил, что молоденький сэр Джон, неизменно одетый в слишком обтягивающие и ладно скроенные костюмы, не должен присутствовать на этих фотографиях, которые всегда печатались в канадских газетах под заголовком: «Сэр Джон Тресайз и его лондонская труппа, включающая и мисс Анетт Делабордери (леди Тресайз), после триумфального сезона в Вест-Энде гастролируют в Канаде».

– Такое решение диктовалось здравым смыслом, – сказал Магнус. – Меня это мало волновало. Я, в отличие от вас, Роли, знал свое место.

– Справедливо. Абсолютно с вами согласен. Я своего места не знал. У меня было впечатление, что выпускник Кембриджа всюду на месте, что он ни в каком обществе не потеряется. Я не сообразил, что в театральной труппе (да и вообще в любом творческом сообществе) положение человека определяется талантом, а искусство в этом демократическом мире – вещь, безусловно, аристократическая. А потому я всегда держался по возможности ближе к Одри Севенхоус и даже перенял у Чарльтона манеру стоять чуточку боком, чтобы демонстрировать мой профиль, который, как я понимаю теперь, лучше было бы прятать подальше. Я был ослом. Ах, каким же рафинированным и хвастливым ослом я был, и не думайте, что потом я не корил себя за это.

– Хватит нас кормить баснями о том, каким ослом вы были, – сказал Кингховн. – Даже я чувствую, что это английская уловка, призванная смягчить наше неодобрение. «Ах, – скажу я, – какой милый парень. Вот, говорит, что он осел; это надо же. Да если бы он и в самом деле был ослом, то никогда бы этого не сказал». Но я прожженный европеец и думаю, вы и на самом деле были ослом. Будь у меня машина времени, я бы перенесся в тридцать второй год и влепил бы вам хорошего пинка. Но поскольку мне этого не дано, скажите, зачем вас пригласили на гастроли. Актером вы явно были неважным, а в качестве переносчика кресел толку от вас было и того меньше. Зачем кому-то нужно было платить вам деньги и брать на прогулку в Канаду?

– Гарри, вам нужно выпить. В вас говорит брюзга-пьяница, у которого отобрали бутылку. Не волнуйтесь, скоро наступит непременное и запланированное время коктейля, и тогда к вам вернется ваше добродушие. Меня пригласили в качестве секретаря сэра Джона. Предполагалось, что я должен буду делать всю рутинную работу, писать поклонникам письма, которые он будет подписывать, а еще – продолжать Джекила и Хайда.