Мир чудес - Дэвис Робертсон. Страница 81

Вот этим-то, казалось, и обладал господин Брюки-стрелочкой и благодаря этому был готов тратить свое время на работу, которая вывела бы из равновесия человека, получившего современное образование и наделенного современной чувствительностью. За это наше образование – в нынешнем его виде – мы заплатили страшную цену. Волшебное мировосприятие, если таковое существует, проникло в науку, но только великие ученые обладают им или понимают, куда оно ведет. Те, кто помельче, – всего лишь часовых дел мастера средней руки. Точно так же многие из наших ученых-гуманитариев лишь жуют жвачку или повторяют общие места. Мы, взобравшись на кочку образования, сочинили для себя мир, из которого изгнаны чудо, страх, опаска, величие и свобода творить чудеса. Конечно, чудо стоит больших денег. Его нельзя встроить в современное государство, потому что чудо противоречит безопасности, о которой мы с таким волнением хлопочем, которую просим у современного государства. Чудо необыкновенно, но оно к тому же и жестоко, жестоко, жестоко. Оно недемократично, элитарно и безжалостно.

И тем не менее оно было передо мной – в самом неожиданном месте, и, обнаружив его, я поступила к нему в ученичество. Я в буквальном смысле умоляла господина Брюки-стрелочкой научить меня тому, что знает он, и даже с моими гигантскими руками я смогла приобрести кой-какие навыки, потому что у меня был великий наставник. А великий наставник – это очень часто требовательный, вспыльчивый и нетерпеливый наставник, поскольку, что бы ни говорили мои великие соотечественники Песталоцци и Фробель [202] о системе образования для простых людей, великому нельзя научить методами бланманже. Чему же такому великому я научилась? Разбирать и собирать часовые механизмы? Нет. Любое великое ремесло тяготеет к философским категориям, и я от понимания законов механики двигалась к волшебному мировосприятию.

Конечно, для этого требовалось время. Мой дед был доволен – ведь у него на глазах его неуправляемая страхолюдная внучка потихоньку втянулась в ремонт того, что сама же и уничтожила. Еще он видел, что улучшилось мое физическое состояние, так как я прекратила изводить себя самоубийственными мыслями о болезни; прежде я по-обезьяньи горбилась и, как сразу же отметил Магнус, сильно утрировала те трудности с речью, что у меня были, – пусть будет хуже и мне, и всему миру. Магнус помогал мне справиться с этим. По сути, он учил меня говорить заново, не желая слушать мое неразборчивое бормотание, и дал мне ряд точных и неукоснительных инструкций по искусству речи, перенятых у леди Тресайз. И я училась. Вопрос стоял так: или я учусь говорить правильно, или убираюсь из мастерской. А я хотела остаться.

Конечно же, мы были странноватой парой. Я была осведомлена о волшебном мировосприятии и признавала его в моем учителе. Он об этом не знал ничего, так как даже не догадывался, что мир можно воспринимать иначе. Это настолько отвечало его образу жизни, настолько впиталось в его плоть и кровь, что он и не представлял себе, как это кто-то может думать (нет, не думать – чувствовать) иначе. Я бы ни за что не взялась это ему объяснять, так как боялась повредить его природе. Он принадлежал к тем людям, которым не нужны какие-то там объяснения или теории. Выражаясь простым языком, у него вовсе не было мозгов, как нет и по сей день. Но какое это имеет значение? Мозги для него есть у меня.

Странно ли, что, будучи его ученицей, я в него влюбилась? Я была молодой и здоровой, и, невзирая на мое уродство, желания одолевали и меня. Может быть, эти желания становились тем сильнее, чем меньше шансов было их удовлетворить. Что я должна была сделать, чтобы он меня полюбил? Я начала с того же, что и все начинающие влюбленные, – с безумной идеи: если я буду любить его сильно, он непременно мне ответит. Ну не сможет же он пройти мимо моего самозабвенного чувства. Как бы не так! Он и бровью не повел. Я работала, как рабыня, но именно этого он и ждал от меня. Я оказывала ему знаки внимания, делала ему маленькие подарки, пыталась быть обаятельной. Поверьте, это было нелегко. Он не то чтобы демонстрировал неприязнь ко мне. Ведь в конечном счете родом он был из балагана и привык к гротеску. Он просто не считал меня женщиной.

По крайней мере, так я понимала происходящее и чувствовала себя бесконечно несчастной. Наконец как-то раз, когда он нетерпеливо и грубо заговорил со мной, я разрыдалась. Наверно, выглядела я ужасно, а он только стал еще грубее. И тогда я схватила его за грудки и потребовала, чтобы он относился ко мне как к человеческому существу, а не как к удобному помощнику, и вывалила ему, что влюблена в него. Я совершала все глупости, свойственные юности: сказала ему, что знаю – он меня никогда не полюбит, потому что я уродина, но я хочу от него хоть какого-то человеческого чувства.

К моей радости, он воспринял это вполне серьезно. Мы уселись за одну кропотливую работенку, которая хотя и требовала от нас внимания, но не полного, а потому он стал рассказывать мне о Вилларе и своем детстве, сказал, что любовь в обычном понимании для него, вероятно, невозможна, потому что он пережил ее в форме мучительной и унизительной – в форме пародии на секс – и не сможет заставить себя сделать с кем-то другим то, что в извращенном и отвратительном виде делали с ним.

Для меня такой поворот был неожиданным. Конечно, я хотела и сексуального опыта, но прежде всего мне нужна была нежность. Под моей уродливой наружностью (я читала множество легенд и думала о себе как о Безобразной деве из Артуровского цикла) все еще скрывалась швейцарская школьница благородного воспитания, и половой акт представлялся мне каким-то прекрасным финалом, венчающим множество попутных приятных вещей. И будучи – несмотря на внешний недуг и психологическую кашу в голове – благоразумной девочкой, я поведала ему свои мысли на этот счет. Это повлекло за собой еще большие неожиданности.

Он сообщил мне, что был влюблен в женщину, которая умерла, и ни к кому уже не сможет чувствовать то, что чувствовал к ней. Романтика. На романтику я сделала стойку, как пойнтер на дичь. Я хотела узнать побольше, а чем больше я узнавала, тем больше мне это нравилось. Титулованная дама необыкновенных обаяния, отзывчивости и благородства. Все это было очень мило. Но потом его история, как мне показалось, стала все больше походить на фарс. Дама была немолодой. Мне удалось выяснить, что когда он впервые ее увидел, ей было за шестьдесят. Никаких нежностей между ними не было, потому что он слишком ее уважал, но зато ему была предоставлена честь читать ей Библию. Вот тут-то я и рассмеялась.

Магнус впал в ярость. Чем больше он бушевал, тем сильнее я смеялась; мне стыдно говорить об этом, но чем сильнее я смеялась, тем презрительнее становились мои колкости. Я была молода, а молодость может быть ужасающе жестока к любви, которая ей не по нутру. Ах-ах, какие мы: еще вчера гомик, а сегодня рыцарь прекрасной дамы! Каких только гадостей я ему не наговорила и при этом просто умирала от смеха.

Я заслужила пощечину и получила ее. Но тут же дала сдачи. Завязалась драка – мы катались по полу, бутузя друг друга. Но каждый знает: если хочешь наказать женщину, никогда с ней не дерись. Физический контакт приводит совсем к другим последствиям. Именно эти последствия и имели место. Так скоро я не была готова к половому акту, а Магнус его не хотел, но это все равно произошло. Мы оба делали это впервые, и удивительно, что у нас вообще что-то получилось. Это все равно что писать акварелью – вроде бы ничего трудного, а попробуй-ка. Настоящее умение приходит только с опытом. Мы оба были удивлены и рассержены. Я решила, что была изнасилована. Магнус считал, что изменил своей истинной любви. Мы словно загнали себя в тупик.

Но так казалось только на первый взгляд. Потом мы много раз повторяли – я говорю о последующих неделях, – а эта привычка, как вы все знаете, сродни наркотику и очень приятственна, хотя, конечно, это и не смысл жизни и никакая не панацея, как считают глупцы. Мне это пошло на пользу. Я стала элегантной, насколько позволяла моя внешность, начала следить за своими волосами – как видите, они очень хороши. Мой дед был счастлив, потому что я снова стала есть за семейным столом, а когда приходили гости, могла быть такой обаятельной, что они почти забывали о моей внешности. А знаете, эта внучка «герра директора», фрейлейн Орангутанг, такая обаятельная и умненькая, хотя мужа ей вряд ли удастся найти даже на деньги старика.