Дух любви - дю Морье Дафна. Страница 18

– Кажется, я никогда не понимал, что значит для меня потерять тебя.

Когда он произнес эти слова, она опустила голову ему на плечо.

– Но ты не теряешь меня, Джозеф. Это вовсе не расставание, для тебя это возможность найти себя и жить той жизнью, которая тебе подходит.

– Вдали от тебя не жизнь, а горе и страдание, которые превратят меня в камень, пока я снова не окажусь рядом с тобой.

– Замолчи, Джозеф, я не позволяю тебе говорить такие вещи. Трусость недостойна мужчины, недостойна таких, как ты и я.

Он впился ногтями в ее руку.

– Ты называешь меня трусом, да?

– Да, мы оба трусы, и мне стыдно за себя. Он протянул руку и взял Джанет за подбородок.

– Я знал, что он будет высоко поднят, – улыбнулся Джозеф. – Но это ни к чему, давай не будем храбриться в эти последние несколько часов, что нам осталось быть вместе. Сейчас для меня мало толку в храбрости. Я хочу пролежать здесь всю ночь, плакать у твоих ног и молиться на тебя, молиться тихо и молча.

Он склонил голову, и Джанет, засмеявшись во тьме, поцеловала его в затылок.

И долго ты намерен оставаться таким ребенком?

– Всегда. Никогда. Не знаю.

– Почему я не мужчина и не могу идти с тобой рядом? – вздохнула она. – Я проводила бы с тобой дни напролет и училась бы жизни моряка. Так и вижу, как судно кренится под ветром, как в штормовую погоду волны заливают палубу. А я босиком, с непокрытой головой, и вкус соли на потрескавшихся губах. Ночью поцелуи ветра и дождя, крики команды в темноте, а потом вдруг тучи расходятся, на небе ярко сияет белая звезда.

– Пойдем со мной, – сказал он. – Я найду для тебя одежду, скажу, что ты Сэм; пойдем, чтобы я не был один.

– Ты никогда не будешь один, Джозеф. Обещай мне, что ты никогда не будешь один.

– Так точно! Обещаю.

– А твои носки, ведь их надо штопать? И кормить тебя не будут как следует. Ах! страшно даже подумать, как ты будешь там без меня.

– Мама, дорогая, любимая, все будет в порядке. Посмотри, теперь я настоящий храбрец, а ты вся побледнела и дрожишь, как ягненок в поле. – Он поднял ее на руки и стал легонько покачивать.

– Ну и где же твой гордый подбородок?

– Все это притворство, и так было всегда, всю жизнь, – прошептала она. – И ты это знаешь, верно?

Она рассмеялась сквозь слезы.

– Перестань, перестань же, – сказал он. – Ведь мы так здорово говорили о храбрости. Послушай, что бы я ни делал и где бы ни находился, каждую ночь в этот час я буду искать на небе звезду; и если решу, что хоть одна звезда указывает пальцем на Плин, я буду закрывать глаза и желать тебе доброй ночи.

– Джозеф, что навело тебя на эту мысль?

– Сегодня вечером у развалин Замка она сама пришла ко мне и принесла утешение. Когда я буду в море, ты в это же самое время будешь высовываться из окна своей комнаты над крыльцом; и звезда, которая будет стоять прямо над тобой, будет той самой звездой, на которую смотрю я.

– Я запомню, Джозеф. Каждую ночь. А ты сам не забудешь?

– Никогда, никогда.

Она взяла его лицо в руки и улыбнулась; лунный свет тенью пробежал в его глазах.

– Мой малыш, мой дорогой.

В камине опадал пепел, на стене медленно, торжественно тикали часы.

На следующий день дул северный ветер, и, хотя было воскресенье, капитан Коллинз твердо решил отчалить с вечерним отливом. Вещи Джозефа были доставлены на борт и поставлены рядом с его койкой в носовом кубрике. Вся семья спустилась в порт, чтобы проводить его и пожелать ему счастливого плавания. Томас тепло пожал сыну руку и, пожалуй, слишком старательно высморкался, когда увидел, как он вместе с другими матросами спускается в шлюпку и отплывает к кораблю.

Томас любил своего красавца сына и, несмотря на все его буйные выходки, гордился им. Сэмюэль, Герберт и Филипп хлопали брата по плечу, в шутку называя заправским моряком, а сам он до конца остался верен своему смеху и шуткам. Мэри украдкой положила ему в карман пару шафрановых булочек, а Лиззи подарила букетик белого вереска, который нарвала на холмах. Джанет стояла немного поодаль и спокойно разговаривала с кем-то из знакомых. Джозеф тоже не решался подойти к ней, отпуская в разговоре с отцом какие-то веселые замечания по поводу погоды.

Проходили последние минуты, нет, уже летели – все быстрее, быстрее улетали они в безнадежном клубке времени. Джозеф сделал шаг в сторону Джанет. Шлюпка была готова отчалить к кораблю, ждали только его.

Джозеф схватил руки матери и торопливо, порывисто поцеловал ее в шею под ухом.

– Я не могу собраться со словами, – пробормотал он, – было что-то… много чего, что я собирался тебе сказать. Все вылетело… в моей голове нет ни одной мысли.

Он тяжело сглотнул. Джанет смотрела поверх его головы. Казалось, в ее сердце не было ни единого чувства. Ее члены окаменели, язык отказывался двигаться. Она заметила, что у Мэри капор съехал набок, отчего у нее был глупый вид, словно у пьяной. Не забыть бы сказать ей об этом.

– Да, – только и сказала она.

– Не… не простудись… не заболей, не забудь, что вечерами уже прохладно, – сказал он ей с отчаяньем в голосе.

– Нет… ах! Нет! – Джанет с удивлением слышала собственный голос, глухой и холодный.

– До свидания. – Она с ужасом посмотрела на него, ее глаза пожирали его лицо, руки нелепо впились в шаль. – Ты уезжаешь?

Он отвернулся от нее и с воплем соскочил в шлюпку.

«Наляжем на весла, помчимся, как черти».

Шлюпка заскользила по воде, и он исчез.

Неожиданно, призывая на вечернюю молитву, зазвонили колокола Лэнокской церкви.

Обычно они звучали светло и мягко, навевая покой и умиротворение, но сейчас гремели громко и яростно. Страшные, монотонные, неумолимые в своем нескончаемом призыве, звучали они в ушах Джанет, сливаясь в дикое смешение звуков.

Томас подошел к ней и взял за руку.

– Тебе дурно, дорогая? – ласково спросил он. – Не тревожься за парня, уверен, он скоро встанет на ноги.

Не в состоянии вымолвить ни слова, она молча покачала головой и закрыла уши руками.

– Это всё колокола! – неожиданно воскликнула она. – Неужели они никогда не умолкнут, никогда?

Дети с любопытством смотрели на мать.

– Мама, дорогая, идем в церковь, – сказала Мэри, – и все вместе помолимся, чтобы Джо вернулся к нам целым и невредимым.

Томас достал часы.

– Пора отправляться, – неуклюже начал он. – Насколько я помню, мы за всю нашу жизнь ни разу не опаздывали.

Они стояли у причала, кучка добрых, нерешительных людей, которые далеко не одинаково воспринимали случившееся.

Джанет запахнула накидку и застегнула ее под подбородком.

Нет. Мы не должны опаздывать.

Покинув порт, они свернули к холму. Колокола ненадолго смолкли, но их сменил другой звук, на сей раз поднимавшийся из гавани: лязг и скрежет цепей. «Фрэнсис Хоуп» поднимала якорь.

Кумбе поспешили к ведущей через поля гати. Они старались говорить легко и естественно, но все видели молчаливое горе матери. Бедняга Томас, желая взбодрить и утешить ее, сделал только хуже.

– Хм. Что ж, нам, конечно, будет не хватать парня в доме, его голоса. Без него дом покажется совсем другим.

Колокола снова зазвонили, резко, настойчиво.

Джанет старалась не допускать этот звук в свои мысли, старалась вообще ни о чем не думать. Стояла осень, ее и Джозефа любимая пора. Хлеба созрели и были убраны, осталось лишь короткое, колючее жнивье, которое цеплялось за ноги. Кусты шиповника и боярышника были усеяны красными плодами, в садах Плина клонили долу свои гроздья пунцовые фуксии. Внизу, в Полмирской долине, под Лэнокской церковью, золотистый папоротник доходил до пояса и мягкий лишайник льнул к стволам деревьев. С ферм пахло навозом и горьким дымом, поднимавшимся над кострами, на которых сжигали опавшие листья. Набухший ручей с громким журчанием бежал по плоским, серым камням. Вечер был пасмурный и холодный, с реки начинал подниматься туман, и его первая взвесь висела в воздухе. В ветвях вяза подле церкви пел дрозд, и в его осенней песне звучали ноты более сладкие и щемящие душу, чем весной.