Генерал Его Величества - дю Морье Дафна. Страница 54

Я провела остаток зимы в Маддеркоуме с Поллексефенами. Из-за сильных снегопадов мы были почти отрезаны от остального мира, и я ничего не знала о событиях, происходящих на юге Корнуолла. Сесилия, как всегда тактичная и деликатная, не заводила об этом разговора.

От Ричарда я тоже не получала никаких известий с той самой ночи, когда пожелала ему удачи перед боем. Теперь, когда он вел борьбу не только с врагами, но и со своими прежними друзьями, я сочла за лучшее не напоминать о себе.

Он знал, где я, – об этом я сообщила ему, – и если я была ему нужна, он мог приехать.

В конце марта наступила оттепель, и до нас впервые за несколько месяцев дошли кое-какие известия.

Мирные переговоры между королем и парламентом ни к чему не привели, Аксбриджский договор был нарушен, и война продолжалась, еще более безжалостная и беспощадная, чем прежде.

Распространились слухи, что парламент формирует новую образцовую армию, перед которой никто не сможет устоять. Король тем временем издал эдикт, в котором говорилось, что если мятежники не раскаются, их ждет проклятие и бесславная гибель. Верховным главнокомандующим на западе был назначен принц Уэльский, однако, так как ему едва исполнилось пятнадцать лет, реальная власть перешла в руки консультативного совета, главой которого был Гайд, канцлер казначейства.

Когда Джон Поллексефен услышал эти новости, он лишь удрученно покачал головой.

– Ну, теперь пойдут распри между советом принца и генералами, – сказал он. – Каждый будет отменять приказы другого. Законники и солдаты никогда не договорятся, а пока они спорят, будет страдать наше общее дело. Не нравится мне это.

Я вспомнила, как Ричард однажды говорил о том же.

– Что происходит в Плимуте? – спросила моя сестра.

– Ничего, – ответил ей муж. – Там оставили для отвода глаз что-то около тысячи человек, чтобы продолжали осаду гарнизона, а сам Гренвиль со своим войском присоединился к Горингу в Сомерсетшире и осадил Тонтон. Началась весенняя кампания.

Прошел почти год с тех пор, как я покинула Ланрест и переехала в Менабилли… В девонширской долине, где стоял дом Сесилии, уже стаял снег, зацвели крокусы и нарциссы. Я не строила никаких планов, просто сидела и ждала. Кто-то сообщил нам, что в высшем командовании наметились большие разногласия, а Гренвиль, Горинг и Беркли переругались между собой.

Март сменился апрелем, расцвел золотистый дрок. На Пасху к нам в Маддеркоум прискакал всадник с гербом Гренвиля на плече. Он спросил госпожу Гаррис и, торжественно отдав мне честь, вручил письмо.

Еще не сломав печати, я тревожно спросила:

– Что-то случилось?

Во рту у меня вдруг пересохло, а руки задрожали.

– Генерал тяжело ранен в битве при Тонтоне, – ответил гонец. – Врачи опасаются за его жизнь.

Я вскрыла письмо и торопливо прочла каракули Ричарда: «Сердце мое, случилось черт знает что. Кажется, я могу потерять ногу, а то и жизнь. У меня в бедре огромная дыра. Теперь я знаю, что ты чувствуешь. Приезжай, научи меня терпению. Я люблю тебя».

Я сложила письмо и, повернувшись к гонцу, спросила, где сейчас генерал.

– Когда я уезжал, они переправили его из Тонтона в Эксетер. Его Величество прислал собственного хирурга сэру Ричарду. Генерал был очень слаб и просил меня как можно скорее доставить письмо.

Я взглянула на Сесилию, стоящую у окна.

– Позови Матти, пожалуйста, пусть соберет мою одежду, – попросила я, – а Джон, если нетрудно, пусть распорядится насчет портшеза и лошадей. Я отправляюсь в Эксетер.

23

В Эксетер мы отправились южной дорогой. На каждой остановке я с трепетом ждала сообщения о том, что Ричарда уже нет в живых.

Тотнес, Ньютон-Эббот, Эшбуртон – казалось, дороге не будет конца, и когда шесть дней спустя я добралась до столицы Девоншира и увидела, наконец, огромный собор, возвышающийся над городом, знакомую реку, у меня было такое чувство, будто я провела в пути не одну неделю.

Ричард был еще жив. О нем был мой первый вопрос, ибо не существовало для меня ничего важнее. Он поселился в гостинице на соборной площади, куда я и отправилась, не мешкая. Ричард занял все здание целиком, а у дверей поставил стражу.

Когда я объявила, кто я такая, ко мне тотчас вышел молодой офицер. Его рыжеватые волосы и осанка показались мне знакомыми, но я не сразу вспомнила, как его зовут. И только любезная улыбка подсказала мне, кто это.

– Вы Джек Гренвиль, сын Бевила.

Тогда он напомнил мне, как вместе с отцом еще до войны они приезжали в Ланрест, а я, в свою очередь, вспомнила, как купала его, когда он был еще младенцем, в тот достопамятный мой приезд в Стоу, в двадцать восьмом году. Но рассказывать об этом, разумеется, не стала.

– Дядя будет рад вам сердечно, – сказал Джек Гренвиль, когда меня вынимали из портшеза. – Он ни о чем не хочет говорить с тех пор, как написал вам. Прогнал от себя добрый десяток женщин, твердит, что все они никуда не годятся, неуклюжи, не умеют как следует перевязать рану. «Вот Матти сделает это, как полагается, а Онор отвлечет разговором».

Я приметила, что Матти порозовела от удовольствия при этих словах и тут же приняла вид самый важный, чтобы капрал, переносивший в гостиницу наши вещи, обратил на нее внимание.

Меня опустили на пол в просторной гостиной, которую, судя по длинному столу, расположенному в центре, использовали как офицерскую столовую. Первый вопрос, заданный мною, был: «Как он?»

– Последние три дня значительно лучше, – ответил племянник. – Вначале мы боялись его потерять. Когда дядю ранило, я сразу обратился к принцу Уэльскому с просьбой позволить мне ухаживать за ним, привез в Тонтон и с тех пор нахожусь всегда рядом. Теперь дядя говорит, что не отпустит меня, да я и сам не хочу никуда уезжать.

– Твой дядя любит, чтобы рядом был кто-нибудь из Гренвилей, – заметила я на это.

– Одно я знаю наверняка, – ответил юноша, – он предпочитает общество молодых людей моего возраста своим сверстникам. Мне это очень лестно.

Тут сверху спустился слуга Ричарда и сказал, что генерал желает немедленно видеть госпожу Гаррис. Я отправилась в свою комнату, где Матти вымыла и переодела меня, а затем в сопровождении Джека Гренвиля поехала в своем кресле прямо в покои Ричарда.

За окнами виднелась площадь, вымощенная булыжником, и когда мы вошли, часы на башне собора пробили четыре.

– Черт бы побрал этот колокол! – послышался знакомый голос, звучавший совсем не так слабо, как я боялась. Его кровать стояла в дальнем темном углу под задернутым пологом.

– Сколько раз я просил мэра этого проклятого города, чтобы он прекратил этот трезвон! Он и бровью не ведет. Гарри, ради Бога, проследи за этим!

– Да, сэр, – поспешил ответить высокий молодой человек, стоявший в ногах кровати, и быстро записал что-то на табличке.

– И поправь-ка мне подушку. Да не так, чурбан ты неотесанный. Мне под голову, вот так! Где, черт возьми, Джек? Один Джек знает, как нужно укладывать подушки, чтобы мне было удобно.

– Я здесь, дядя, – отозвался племянник. – Теперь я тебе буду не нужен, я привел кое-кого, у кого руки понежнее моих.

Он, улыбаясь, подтолкнул мое кресло прямо к постели, и я увидела руку Ричарда, потянувшуюся, чтобы раздвинуть полог.

– А, – вздохнул он глубоко, – наконец-то ты приехала. Он был смертельно бледен. По контрасту глаза казались огромными, рыжие кудри были коротко острижены, от чего он выглядел странно помолодевшим. Впервые я заметила, насколько они с Диком похожи друг на друга. Я взяла его за руку и слегла сжала.

– Я получила твое письмо и тотчас отправилась в путь. Ричард повернулся к молодым людям, к племяннику и высокому юноше по имени Гарри, все еще стоявшим у него в ногах.

– Убирайтесь оба, и если этот эскулап еще раз появится, гоните его ко всем чертям.

– Да, сэр, – ответили они дружно, щелкнув каблуками, и могу поклясться, что, выходя из комнаты, Джек Гренвиль подмигнул своему приятелю.