Тайны советской кухни - фон Бремзен Анна. Страница 38

— Это Рекс, — сказал Петя. — Давай, обними его.

С тем же успехом можно было предложить обнять автофургон.

Я была так потрясена явлением собаки, что не заметила мальчика за спиной у Пети. Это был пухлый подросток с угрюмым видом и болезненным цветом лица, а руки его оттягивали две клетки. В большей сидела белая сова. В другой суетились и пищали мыши, тоже белые.

— Олег, — сказал угрюмый мальчик. Я не поняла, его так звали или сову. — Мышей не бойся, — успокоительно добавил он. — Олег их скоро съест.

Шаги на бетонной лестнице возвестили появление запыхавшейся и растрепанной Оксаны. Она оказалась еврейской красавицей с копной черных курчавых волос, в беспорядке падавших на большой стеклянный ящик, который она держала в руках.

— Террариум, — пропыхтела она. — Видела когда-нибудь настоящий террариум?

Я видела — в Зоопарке. Но питона, скользящего прямо перед носом, не видела никогда. Змею звали Игорь. Олег и Игорь, как в древнерусской летописи.

— Игорь и Олег едят одних и тех же мышей, — объявил мальчик, вдруг улыбнувшись.

Гоголевская пьеса «Ревизор» заканчивается знаменитой «немой сценой». Услышав о прибытии настоящего ревизора, все актеры застывают в ужасе. Примерно так же сделала мама при виде нежданного зверинца.

— Вы… вы не сказали, что у вас есть… эээ…. сын, — только и смогла выдавить она.

— Кто, он? Это Оксанин выблядок, — ответил Петя, весело подмигнув.

В ближайшие пять месяцев жильцы в нашей двушке размещались следующим образом. Угрюмый юноша спал на раскладушке в пятиметровой кухне. Большой Рекс, как самый крупный и самый породистый член нашего странного коллектива, распоряжался всей жилплощадью и иногда запрыгивал на легкую алюминиевую раскладушку в моей комнате, на которой теперь спала мама. Из страха быть задавленной псом-автофургоном мама перестала спать. А может, она не спала от того, что Оксана и Петя, беря пример с совы, вели таинственный ночной образ жизни. Большую часть дня они дремали на бывшей маминой кровати в гостиной. По ночам громко ходили на кухню и с кухни, заваривали чай и матерились, натыкаясь на раскладушку юноши. Для «их чая», как называла мама этот напиток, требовалась целая пачка грузинского чая на кружку кипятка.

Моя невинная мама. Она понятия не имела, что это был чифирь, галлюциногенный напиток зэков. Она не знала также, что сладко-травянистый запах, который теперь мешался у нас дома с ароматами животных, — это анаша, среднеазиатский гашиш. После анаши и чифиря супруги принимались громко ссориться. Соседи колотили нам в стены, пол и потолок так, что дом трясся. Когда стихали супруги, наступала очередь совы тревожить сон трудовых социалистических семей. От гортанных уханий кровь стыла в жилах.

Но самой трудной задачей стало попасть в дом и выбраться из него. Потому что питон Игорь жил в прихожей. Каждый, кто входил и выходил, мог насладиться зрелищем змеи, пожирающей белых мышей. Мышей юноша доставал во Втором медицинском институте, где Оксанина двоюродная сестра работала лаборанткой. Почти все пять месяцев я провела, забаррикадировавшись у себя в комнате. Единственным человеком, кто продолжал приходить к нам, был контрабасист с верхнего этажа — он брал питона напрокат, чтобы пугать тещу. Баба Алла волокла сумки с курицей и другими съедобными проявлениями любви к внучке всю дорогу до Давыдкова и оставляла их на пороге. Курица обычно доставалась Рексу.

Конец всему этому положил отец. Он соскучился по семье. Намекнул, что если мама расчистит плацдарм, он будет приходить хотя бы на выходные. Мама всю жизнь любила и любит только отца. Оксана, Петя, Рекс, Игорь, Олег и угрюмый мальчик были изгнаны немедленно. Угрюмые люди с клетками прошествовали на выход, а следом протопали четыре лапы. В доме еще долго воняло зверинцем и гашишем. Все горизонтальные поверхности в нашей новенькой квартире были испещрены кругами от чайника. Вместо питона и совы у меня теперь был полуотец, который по выходным приносил высококачественную еду из магазина «Диета», престижного источника богатых холестерином продуктов, предназначавшихся для детей и немощных. Каждый пятничный вечер я нетерпеливо прислушивалась к звуку папиного ключа в замке и выбегала в прихожую встречать молочное желе из «Диеты» и ароматные, хрустящие сырные палочки. Недавно мама спросила, чувствовала ли я, что папа меня бросил. Вспомнив сырные палочки и особенно белое, дрожащее, фестончатое желе, я была вынуждена ответить отрицательно.

Мы с мамой так и не вернулись в нашу заветную идиллию. В 1961 году Верховный Совет СССР издал указ, объявлявший «паразитами» всех граждан, отказывающихся заниматься общественно полезным трудом. Наказание — выселение на срок до пяти лет или интернирование в лагеря. Указ получил некоторую известность на Западе в связи с Иосифом Бродским, которого обвинили в тунеядстве и вынудили покинуть страну.

Хотя формально мама была замужем и с маленьким ребенком, что выводило ее из-под действия указа, без работы ей было страшно и неспокойно. И вот, наконец, морозным декабрьским днем 1968 года — мне было пять лет — она опять занялась общественно полезным трудом: стала преподавать английский в министерстве морского флота. А я впервые пошла в детский сад. Я почти ничего не помню, кроме того, что идти туда надо было через заброшенные железнодорожные пути, и что я в первое же утро там обкакалась, видимо, от стресса из-за разлуки, и за целый день меня никто не переодел. Мама обнаружила мой позор по пути домой. Я до сих пор помню, как она плакала на рельсах.

Дальше не становилось лучше. Мои детсадовские сокамерники травились тухлым мясом в борще. Затем мама подслушала в автобусе, как моя воспитательница учила молодую коллегу, как уменьшить число детей в группе: «Окна открывай, да пошире». Снаружи было минус тридцать и свистел ветер.

Мама с неохотой пошла к своему отцу.

Полковника Наума Соломоновича Фрумкина, моего дедушку-шпиона, я помню вовсе не черноглазым франтом из главы про 1940-е годы. Дедушка Наум давно вышел в отставку, был почти лысым, носил тяжелые очки в черной оправе и делал утреннюю зарядку под патриотические песни. И он гремел — гремел целыми днями.

— Я ВАС ПРИВЕТСТВУЮ И ПОЗДРАВЛЯЮ, — орал он в телефон, — дорогой, уважаемый товарищ [вставьте подходящую фамилию адмирала советского флота]!!!

Меня поражало, что дедушка всегда находил поводы для поздравлений, но потом я нашла около его телефона толстый отрывной календарь. Каждая страница возвещала свежий, ясный советский день и новое радостное событие. День авиации, День Балтийского флота, День транспортной полиции, День водителя танка, День офицера-подводника. Не будем забывать и про всеобщее ликование в День Победы, который дед с апреля начинал отмечать своим привычным шквалом поздравлений. Помпезный брежневский миф о Великой Отечественной войне и культ ветеранов скрашивал дедушкину жизнь в отставке. Когда он не выкрикивал поздравления, он суетился по какому-нибудь важнейшему ветеранскому делу. Большая часть этой суеты касалась Рихарда Зорге, наполовину немца, наполовину русского, резидента разведки, с которым мы простились две главы назад. Его предал Сталин, его казнили в Токио, и с тех пор он был забыт — пока не воскрес благодаря счастливой случайности. В начале шестидесятых во Франции сняли художественный фильм о Зорге и попытались продать его в Россию. Советское министерство культуры сочло всю историю злонамеренной фальсификацией, но охранник Хрущева рассказал ему про фильм. Тот потребовал просмотра.

— Вот как надо снимать! — заявил взволнованный Хрущев, когда свет снова зажегся. — Знаешь, что все это выдумки, а сидишь от начала и до конца как на иголках, все ждешь, что же дальше будет…

— Эмм… Никита Сергеевич, — сказали ему, — Зорге… м-м-м… не выдумка, он… м-м-м… был на самом деле.

Хрущев тут же позвонил в КГБ. Там подтвердили и факт существования Зорге, и его послужной список в разведке. Хрущев без долгих слов посмертно присвоил ему звание Героя Советского Союза и приказал прославлять его как советского шпиона номер один.