Тайны советской кухни - фон Бремзен Анна. Страница 65

Плохо представляя, где эта карьера пересечется с моей.

— Приезжай в Москву, мы сделаем про тебя передачу, — соблазняла Даша после того, как сняла меня в Мадриде. Она даже согласилась на отдельную роль для мамы: я расписала ей мамины достоинства (ас по части исторических блюд! поет как соловей на живом русском языке, не испорченном постсоветскими американизмами!).

Мама была в восторге. Она взяла с собой в Москву целый гардероб фотогеничной одежды и толстую папку с материалами для шестисерийной программы об истории кухни. Провалив экзамены в театральный институт в сталинской Москве, моя мамочка, Лариса Наумовна Фрумкина, спустя шестьдесят лет наконец-то получила главную роль.

Каждой из нас дали в партнеры шеф-повара, на чьей кухне и проходили съемки. Маму снимали вместе с Александром Васильевичем из ресторана ЦДЛ (Центрального дома литераторов) при старом Союзе писателей. В этом до ужаса историческом здании — особняке 1889 года в неоготическом стиле — советская литературная элита собиралась на легендарные обеды и чтения, недоступные, разумеется, для нас, простых смертных. Здесь обедали приспешники сатаны в «Мастере и Маргарите».

А теперь я, заглянув сюда к маме на съемки, услышала, как режиссер кричит: «Свет на героиню!»

Мама так и сияла — настоящая «героиня». Ее напарник — немолодой, болезненно застенчивый Александр Васильевич, — наоборот, казалось, мечтал, чтобы пол провалился и поглотил его.

Я оставила их и направилась в ретро-советский кондитерский магазин напротив. Решила поставить эксперимент. Там под толстым стеклом лежали сласти фабрики «Красный Октябрь», детища наркома пищевой промышленности Анастаса Микояна. Она все еще действует. Еще раньше я приметила среди ностальгических «Белочек» и «Мишек косолапых» конфеты «Ананас» — объект моих детсадовских страхов, стыда и мучений. Теперь я купила себе конфету и принялась сосать хрустящую шоколадную оболочку, медленно пролизывая путь к центру, в точности как сорок лет назад. Признаюсь, я пыталась сфабриковать момент прустовского озарения. Но начинка с синтетическим экзотическим вкусом, казавшаяся когда-то столь мучительно роскошной, теперь оказалась просто… синтетической. Что-то во мне слабо всколыхнулось и угасло. Вздохнув, я потопала назад в «хайрайз», а вся Москва с осуждением смотрела на мои шлепки.

Вечером я неохотно переобулась в туфли на каблуках — для ужина с олигархами. Русские нувориши — уже не самодовольные бандиты в бордовых пиджаках. Они посылают детей в Оксфорд, занимаются благотворительностью, иногда даже предпочитают старое благородное Barolo модному Petrus. И кто же стал лучшим другом олигархов? Моя нищенствующая нон-конформистская мама! Богатые русские, которых она водила по нью-йоркскому Метрополитен-музею, безумно влюблялись в нее. Иногда она даже приглашала олигархов в свою тесную квартиру в Квинсе. «Сто миллионов долларов?» — переспросил один милейший нефтяной магнат, когда я поинтересовалась у него, что в России считается богатством. Он добродушно усмехнулся, доедая мамин борщ. «Сто миллионов — это даже не деньги».

Теперь, в Москве, нас принимала очаровательная пара, ветераны маминых нью-йоркских экскурсий. Их семья владела банком. Мы ужинали в панорамном итальянском ресторане в обновленной гостинице «Украина». Его было видно в бинокль из нашего «хайрайза». Сидя за столиком на крыше, мы, казалось, могли потрогать громадные каменные сталинские звезды и серпы с молотами у основания отреставрированного шпиля гостиницы. Г-н Банкир был в рубашке в духе Pucci, на г-же Банкирше были туфли на плоской подошве. Она от души смеялась над моей историей про шлепки.

— Без лука, — велел официанту г-н Банкир. — Без чеснока и без острого перца.

— Вы… буддист? — ахнула я.

— Да, да, — скромно сознался он. — Мы приняли буддизм во время финансового кризиса 2008-го. Из-за стресса.

— Двадцать лет, — промурлыкала г-жа Банкирша в свою сорокадолларовую пиццу без чеснока. — СССР нет уже двадцать лет. Мы все так изменились.

— А что, в Москве все ездят на «ленд-роверах» и «бентли»? — спросил Барри. Все рассмеялись.

— Вообще-то у нас «рейндж-ровер», — признался г-н Банкир.

— И еще «бентли», — призналась его жена.

— Что такое «бентли»? — спросила мама.

Когда мамины съемки завершились, а мои еще не начались, мы поехали в Давыдково на семейную встречу. В нашей бывшей хрущобе теперь жила моя двоюродная сестра Маша. Выйдя из метро, я предложила прогуляться по лесу. По давыдковскому сосновому лесу, где все еще стоит дача Сталина. Грозная, таинственная.

Опять он.

У Отца народов было не меньше десятка правительственных дач. Но та, что скрывалась за пятиметровым зеленым забором в Давыдкове, рядом с моим бывшим цековским детским садом, больше двадцати лет фактически служила ему домом. От Кремля досюда черный бронированный «паккард» Вождя доезжал за двенадцать минут. Поэтому дача называлась Ближней.

Несколько лет назад в интернете стали появляться фотографии недоступной Ближней. Я разглядывала изображения зеленого неомодернистского загородного дома — функциональная прямолинейность, которую так осуждали сталинские идеологи, судя по всему, была любима Вождем. Фотографии почему-то тревожили — его личная вешалка, его темные, монашеские банные халаты с укороченным рукавом для иссохшей левой руки.

Ближняя, изначально скромных размеров, была построена в 1934 году архитектором Мироном Мержановым (арестован в 1943-м, вышел на свободу после смерти своего клиента) и густо обсажена деревьями, привезенными на грузовиках. Любивший природу генералиссимус специально распорядился устроить делянки белых грибов, а героические огородники даже выращивали там арбузы. Иногда их продавали ничего не подозревающим покупателям в богатом «Елисеевском» гастрономе на улице Горького.

На втором этаже, построенном в 1943 году, ночевали и Черчилль, и Мао, и Тито. Хозяин-параноик, однако, почти не пользовался спальней. Он дремал на жестких турецких диванах, расставленных там и сям. На одном из них 1 марта 1953 года его и хватил фатальный инсульт.

Несколько лет назад журналистам организовали беспрецедентную экскурсию по таинственному зеленому дому. Были намеки, что дачу могут рассекретить, и теперь в Москве я надеялась использовать свои журналистские связи и проникнуть наконец за высокий забор в лесу, где таился призрак, преследовавший меня в самом впечатлительном возрасте. Я решила отправиться на разведку вместе с мамой и Барри.

Сосны показались не такими величественными, какими я их помнила. По раскисшим дорожкам толкали коляски стильные мамаши в узких джинсах и на шпильках, мимо них спортивным шагом двигались, держась за руки, бодрые пенсионеры. Наконец впереди замаячил забор дачи. У бокового входа стояли и курили два молодых светловолосых охранника. Неулыбчивых.

— Дача… эээ… ммм… Сталина? — промямлила я.

— Засекреченный объект, — сказали мне. — Никаких вопросов.

Словно повинуясь какой-то силе, я повела нашу маленькую компанию к другому забору, намного ниже. За ним сквозь хвою я смогла различить низкое здание светлого кирпича — мой старый детский сад, где я давилась номенклатурной икрой и в восторге лизала ананасовую конфету. Зрелище моей бывшей тюрьмы отбросило меня назад в грустноглазое булимическое прошлое с такой силой, что я схватилась за липкий сосновый ствол, отчаянно глотая смолистый воздух. Мадленки нанесли свой удар.

Я взяла себя в руки, и мы ушли из леса. Впереди высился светящийся похожий на теплоход жилой комплекс класса люкс. ДАЧА СТАЛИНА — гласила вывеска на неизбежном заборе. КВАРТИРЫ ОТ ИНВЕСТОРА.

— А люди не против жить в здании, названном в честь Сталина? — спросила я у охранника-узбека, подавив рвотный спазм.

— А что? — Он расплылся в улыбке. — Им гордо.

— И теннисный корт имени Молотова! — сказал Барри, когда мы ему перевели. — И бассейн имени Берии.