Тайны советской кухни - фон Бремзен Анна. Страница 69

Старушек, казалось, не оскорбила моя вспышка. В темных глазах Аси Васильевны сверкнула какая-то непостижимая для меня хитрая мудрость. Ее полуулыбка была почти лукавой. Инна Валентиновна сердечно похлопала меня по плечу.

— Из песни слов не выкинешь, — объяснила она.

То есть: прошлое — это прошлое, какое уж есть. Без палачей не было бы ни жертв, ни стихов.

— Ну что это за логика? — возмущалась я потом маме. Она прижала ладони к вискам и затрясла головой.

— Я рада, что скоро улетаю, — сказала она.

Наше время в Москве подходило к концу. Мама возвращалась в Нью-Йорк, а через два дня мы с Барри по поручению американского глянцевого журнала отправлялись в двухнедельную командировку в Европу. Я мечтала вернуться в привычную жизнь — дышать несталинским воздухом, читать ресторанные меню и не зеленеть от цен, гордо и свободно расхаживать в шлепках.

Мама наконец улетела. Без ее щебета по трем телефонам сразу, без толп голодных гостей, которых она кормила, в «хайрайзе» стало одиноко и пусто. Я поняла, что мама была моим якорем, нравственным стержнем в России. Без нее Москва потеряла смысл.

Но оставалась последняя миссия. Одна из тайных причин моего нынешнего визита. При маме я ни за что не смогла бы это сделать.

— Мавзолей?

— Да. Ну? Мавзолей, — ответил в телефон резкий голос. — И что с того?

Голос звучал так молодо и по-хамски, что я чуть не бросила трубку, смутившись.

— Да. Ну? — понукал голос.

— А вы… эээ… открыты? — спросила я нервно, поскольку на каких-то туристических сайтах сообщалось, что Мавзолей В. И. Ленина теперь закрыт по воскресеньям, а сегодня как раз воскресенье и это последний шанс туда попасть.

— По расписанию, — язвительно огрызнулся голос.

— А сколько стоит билет?

— В России за посещение кладбища денег не берут, — хихикнул голос. — Пока что!

Очередь в мавзолей была самая короткая на моей памяти, какие-то жалкие 150 метров.

Ленин явно не пользовался таким авторитетом, как Сталин. Его дни в стенах эксклюзивного элитного особняка на Красной площади сочтены, решила я. Возобновились разговоры двадцатилетней давности о том, что его пора похоронить. Видный член путинской партии «Единая Россия» заметил спустя девяносто лет без малого, что родственники Ленина были против его мумификации. 70 процентов россиян, голосовавших на сайте goodbyelenin.ru, высказались за вынос тела и похороны. Только руководство КПРФ заходилось от возмущения.

Мы встали в очередь между тощим мужчиной из Средней Азии и толпой шумных итальянцев в крутой высокотехнологичной спортивной одежде. Среднеазиатский сосед широко улыбнулся нам, показывая полный рот золота. В советское время, вспомнила я, в экзотических братских республиках было принято, чтобы достаток был в буквальном смысле налицо. Там не доверяли сберкассе и вставляли себе 24-каратные зубы.

Мужчина примерно моего возраста представился Рахматом.

— Это значит «спасибо» по-таджикски — вы слышали про Таджикистан?

Господин Спасибо с сильным акцентом фонтанировал цветистыми советскими клише. Его родной город Ленинабад носил «гордое имя Ленина»! Посетить мавзолей было его «заветной мечтой».

— Я тоже об этом мечтала, — призналась я, заслужив порцию 24-каратных улыбок и право обменяться ритуальным рукопожатием.

При входе на территорию мавзолея вас заставляют сдать все — бумажники, мобильники, фотоаппараты. Съемка строго запрещена. Какая жалость.

Потому что в центре огороженной Красной площади происходило нечто дико, невероятно, ошеломляюще зрелищное. Я услышала горн и барабанный бой. Детей, одетых в бело-синюю форму, строем привели на церемонию вступления в пионеры. Крупная женщина в горошек двигалась вдоль шеренг, повязывая им на шеи алые галстуки.

— БУДЬТЕ ГОТОВЫ! — ревел громкоговоритель.

— ВСЕГДА ГОТОВЫ! — кричали дети и отдавали пионерский салют.

Я брежу? Или у девочек в волосах действительно большие советские банты?

«Взвейтесь кострами, синие ночи…»

Красную площадь огласило неумолимое хоровое веселье пионерского гимна. Алый миф снова пламенел вдалеке.

— Мы пионеры, дети рабочих, — подтянули мы с Рахматом. Антисоветской мамы не было рядом, некому было тянуть меня за рукав, и я пела во все горло.

— Гребаный День пионерии, — объяснял кому-то охранник. — Каждый гребаный год гребаные коммунисты… Гляди! Зюганов!

Краснорожий нынешний лидер Компартии поднялся на импровизированную трибуну.

— Queridos companeros, — закричал кто-то по-испански с сильным акцентом.

— Приветствуют товарищей из сраной Гаваны, — поморщился охранник. — И ради этого паноптикума закрывают Красную площадь!

Мы гуськом прошли мимо могил у Кремлевской стены, где покоятся благородные останки Брежнева, Гагарина, американца Джона Рида — и опять Его.

— Мы! Ступаем по этой священной земле! — восклицал Рахмат, идя за мной и Барри. — По священной земле в самом сердце нашей социалистической Родины!

Он так по-детски трепетал, что у меня не хватило духу напомнить ему, что «четыре гордые буквы СССР» развалились двадцать лет назад, что Москва никоим образом не его родина.

— Боитесь? — шепнула я ему, спускаясь в тайну тайн моего детства — погребальную камеру мавзолея.

— Чего бояться? Ленин не страшный, — безмятежно заверил меня Рахмат. — Он светлый и красивый и живой.

Наша встреча с Ильичом продлилась едва ли две минуты, а то и меньше. Каменнолицые часовые через каждые три метра гнали нас по короткому маршруту вокруг застекленного саркофага, где на тяжелом красном бархате лежал, светясь, Объект № 1. Я заметила на нем галстук в горошек. И то, что он как-то по-особенному сиял благодаря хитрой подсветке блестящей лысины.

— Почему одна рука сжата в кулак? — шепнул Барри.

— Не разговаривать! — гаркнул из темноты часовой. — Продолжайте движение к выходу!

И все закончилось.

Я вынырнула в московское воскресенье — озадаченная и совсем не преображенная. Все эти годы… ну и зачем? Внезапно все это показалось глубоко, экзистенциально ничтожным. Неужели я действительно ожидала, что покачусь со смеху от ритуального китча? Или испытаю что-то кроме слегка комичной разочаровывающей оторопи, которую чувствую сейчас?

Барри, со своей стороны, был потрясен.

— В жизни не испытывал, — выдавил он, — ничего более фашистского!

Красную площадь уже опять открыли, и свежеиспеченные пионеры проносились мимо нас. Я с глубоким разочарованием поняла, что у девочек в волосах не настоящие пышные банты из белых нейлоновых лент, как в моем детстве, а небольшие заколки с ленточками — подделки, изготовленные наверняка в Турции или в Китае.

— Я помню, как гордился, когда меня приняли в пионеры, — с лучезарной улыбкой сообщил Рахмат белобрысой девочке с беличьим лицом. Она смерила взглядом его золотые зубы и провинциальные остроносые ботинки, затем мои шлепки и заорала:

— Отвали!

Мы немного побродили с Рахматом. Он приехал в столицу только вчера и, очевидно, еще не успел выучить мантру «Москва — злой город». Он хотел поискать работу на стройке, но, не зная тут ни души, пошел прямо в мавзолей повидать «доброе, родное лицо» Ильича. Мы еще немного поулыбались и покивали друг другу с энергичной учтивостью двух посторонних, расстающихся после мимолетного знакомства на автобусной экскурсии.

Два чужака, размышляла я, трудовой мигрант и эмигрантка из прошлого, бредущие по Красной площади под цветными марципановыми завитками собора Василия Блаженного.

Наконец Рахмат ушел постоять у Могилы Неизвестного солдата. Я смотрела, как удаляется его сгорбленная одинокая фигура, и мне было ужасно грустно. Зазвонил мобильник. Это была мама: в Нью-Йорке рассвет, а у нее джетлаг.

— Где ты? — спросила она.

— Только что вышла из мавзолея.

Повисла пауза.

— Идиотка, — фыркнула наконец мама, затем послала в трубку поцелуй и снова легла спать.