Два брата - дю Террайль Понсон. Страница 1

Понсон дю Террайль

Два брата

(Полные похождения Рокамболя-1)

Это было в 1812 году.

Великая армия отступала, оставляя за собою Москву с пылающим Кремлем и большую часть своих батальонов, погибших во льдах Березины.

Шел снег…

Небо было обложено со всех сторон мрачными, серыми тучами, а земля представлялась одной необозримой, белой, снеговой равниной, по которой тащились остатки горделивых легионов нового Цезаря, которые еще так недавно шли на завоевание мира… их не мог одолеть тогда целый Европейский союз, а теперь они отступали перед единственным неприятелем — северной стужей.

Ужасную картину представляло их отступление.

Здесь отчаянно боролась со сном группа всадников, закоченев и с трудом удерживаясь в седлах; в другом месте толпа пехотных солдат торопливо делила между собой дохлую лошадь, между тем как стая воронов старалась оспорить у них куски мертвечины, а дальше окоченелый солдат безумно ложился на снег и знал, что не проснется уж больше.

По временам где-то вдали раздавались как бы глухие раскаты грома: это были выстрелы русских орудий, и тогда-то беглецы снова поднимались и, подчиняясь инстинкту самосохранения, торопливо ускоряли свое отступление.

У опушки небольшого леска был разведен костер, около которого сидели три кавалериста.

Громадных трудов стоило им развести огонь и откопать из-под глубокого снега кучу обледенелого хвороста.

Тут же около них стояли и их лошади, понурив головы и неподвижно смотря в землю.

Первый из этих всадников носил на себе лохмотья мундира, на котором виднелись еще полковничьи эполеты. Это был человек высокого роста и вполне благородной наружности — ему было не больше тридцати пяти лет. Правая рука его находилась на перевязи, и на голове красовалась повязка, сквозь которую просачивались капли крови…

Русская пуля раздробила ему локоть, а сабельный удар раскроил лоб.

Другой был капитан, так, по крайней мере, можно было предполагать по отрепьям его костюма, хотя в то время уже не было больше ни капитанов, ни полковников, ни солдат.

Великая армия представляла собой плачевное сборище оборванцев, бежавших скорее от северных морозов, чем от сынов Дона и Азии, которые повсюду гнали и подстерегали полузамерзших пришельцев.

Капитан был тоже молодой человек, с подвижными чертами лица и нерешительным взглядом. Его черные волосы свидетельствовали о его южном происхождении, а протяжная речь изобличала одного из тех итальянских выходцев, которыми изобиловала французская армия Первой империи, он был счастливее полковника и, не будучи ранен, легче сносил смертельный холод.

А третий из них был простой гвардейский гусар. Его суровое лицо по временам делалось еще свирепее и в особенности в то время, когда до него доносился грохот русских выстрелов.

Наступала ночь, и во мгле казалось, что белая земля сливается с мрачными облаками.

— Фелипоне, — обратился полковник к итальянскому капитану, — мы ночуем здесь… Я очень слаб и сильно устал, да и к тому же моя рука заставляет меня выносить ужасные мучения.

— Нет, полковник, — вскричал гусар Бастиан, прежде чем итальянец успел ответить, — мы должны продолжать дорогу, иначе вы замерзнете.

Полковник посмотрел сперва на солдата, а затем на капитана и, наконец, тихо заметил:

— Вы думаете?

— Да, да и да, — повторил опять гусар с живостью человека, вполне убежденного в своих словах.

Что же касается капитана, то он, казалось, что-то обдумывал.

— Ну, Фелипоне? — настаивал полковник.

— Бастиан прав, — ответил, наконец, капитан, — да, мы должны сесть на лошадей и ехать до тех пор, пока будем в состоянии сидеть в седле… Здесь же дело дойдет до того, что мы не в силах будем преодолеть сна, во время которого этот костер потухнет, и тогда ни один из нас уже не проснется… К тому же… Слушайте… Русские приближаются… я слышу выстрелы их пушек.

— О, несчастье, — прошептал глухо полковник, — мог ли я когда-нибудь подумать, что нам придется бежать от горсти казаков… О, холод, холод, какой ты жестокий и — убийственный враг… Боже! если бы мне не было так холодно…

И, не договорив своих слов, полковник нагнулся к огню, стараясь отогреть свои окоченелые члены.

— Гром и кровь, — ворчал про себя Бастиан, — я бы никогда не поверил, что мой полковник — этот истый лев… не выдержит этого проклятого ветра, который свищет по замерзшему снегу.

Солдат шептал эти слова про себя, не спуская в то же время с полковника взгляда, наполненного любовью и уважением.

На посиневшем лице раненого отражалось. жестокое страдание: он дрожал всем телом, и, казалось, вся жизнь его сосредоточилась в глазах, сохранивших свое нежное и гордое выражение.

— Ну, что ж, поедемте, если уж вы этого желаете, — проговорил он, — только дайте погреться еще минутку. О, какой ужасный холод! Никогда еще, кажется, я не страдал так сильно… и, кроме того, мне так хочется спать… Господи! если бы можно было уснуть хоть на час… Только на один час!

Итальянец-капитан и гусар переглянулись между собой.

— Если он заснет, — прошептал Фелипоне, — нам ни за что не разбудить его и не посадить на лошадь.

— В таком случае, — отвечал Бастиан на ухо капитану, — я посажу его сонного, на руках, силы у меня достаточно, а чтоб спасти полковника… я превращусь в Геркулеса.

Закинув назад голову, капитан прислушивался к доносившемуся издали шуму.

— Русские должны быть с лишком за три лье отсюда, сказал он наконец, — ночь уже наступает, и они. наверное, сделают привал, не дойдя до нас. Если полковнику хочется спать, так пусть его заснет, а мы посидим около него.

Услышав эти слова, полковник протянул итальянцу руку.

— Спасибо, Фелипоне, — сказал он, — спасибо, старый друг, какой ты добрый и мужественный, ты. вот не боишься этого проклятого северного ветра. Ох, этот холод!

— Но ведь я не ранен, — возразил итальянец, — так что же мудреного, если я страдаю меньше вас?

— Друг мой, — продолжал полковник, между тем как гусар подбрасывал в костер хворост и сухие ветви, — мне тридцать пять лет. Поступив шестнадцати лет на службу, я был в тридцать полковником, — это доказывает тебе мою храбрость и выносливость. А теперь вся моя энергия, мужество и даже равнодушие к бесчисленным лишениям нашего благородного, но сурового ремесла, все это сокрушено смертельным врагом, называющимся Севером. Мне холодно!.. Понимаешь ли ты это? В Италии я пролежал 13 часов на поле битвы под грудой трупов, голова в крови, а ноги в грязи. В Испании, при осаде Сарагосы, я шел на приступ с двумя пулями в груди; при Ваграме я пробыл до вечера на лошади, несмотря на то, что ударом штыка мне насквозь проткнули бедро. А теперь я только тело без души, почти мертвец… трус, бегущий от презираемого врага! от казаков! И все это только потому, что мне холодно!

— Полно, Арман, не падай духом! Не вечно же мы будем в России. Вот вернемся в наш теплый климат… будем опять видеть солнце… и тогда львы выйдут из оцепенения…

Полковник Арман де Кергац грустно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не видать мне больше ни солнца, ни Франции… Еще несколько часов такого ужасного мороза, и я умру!

— Арман! Господин полковник! — воскликнули в один голос капитан и гусар.

— Я умираю от холода, — прошептал полковник с печальной улыбкой, — от холода и сна.

Голова его начинала склоняться на грудь, и мало-помалу им овладевало непреодолимое оцепенение, от которого погибло столько благородных людей во время этого печального бегства из России. Полковник сделал над собой громадное усилие и сказал, порывисто откинувшись назад:

— Нет, нет, нельзя еще засыпать, нужно подумать об оставшихся там. — И он устремил свой взгляд по направлению к Франции.

— Друзья мои, — продолжал он, обращаясь к преданному солдату и к капитану, — оба вы, без сомнения, переживете меня и сохраните память обо мне. Выслушайте же мою последнюю волю: я поручаю вам мою жену и моего ребенка.