Почему француженки не толстеют - Гильяно Мирей. Страница 4

Последние недели в Америке я очень грустила из-за предстоящей разлуки с моими новыми друзьями и знакомыми и вместе с тем со страхом думала о том, как отнесутся к моему изменившемуся облику французские друзья и родственники. В письмах к ним я ни разу не упоминала о лишнем весе и отправляла фотографии, запечатлевшие меня только по пояс.

Приближался момент истины.

Глава II

La fille prodigue: возвращение блудной дочери

Папа и брат приехали встречать меня в Гавр. Я прибывала на пароходе «Роттердам». В конце 1960-х многие французы предпочитали пересекать Атлантику на океанском лайнере. Вместе со мной ехала американская школьница из Уэстона – ей предстояло жить в нашем городе год по программе обмена.

У отца чувства всегда отражались на лице. Он не видел меня целый год, и я думала, что буду смущена, когда он распахнет мне объятия. Но в толпе я разглядела маленького француза в хорошо знакомом берете, он выглядел ошарашенным. Я нерешительно приближалась к нему, а он впился в меня взглядом. Через несколько секунд, длившихся для меня вечность, мы оказались лицом к лицу. Позади нас стояли брат и моя американская попутчица.

«Tu ressembles à un sac de patates» [14], – это все, что сказал папа своей любимой дочке, только что вернувшейся домой.

По-французски некоторые вещи звучат довольно грубо. Я поняла, что он имел в виду: не магазинный пакет, а большой мешок из дерюги – такие доставляют в овощные магазины и рестораны! Девочка из Уэстона, к счастью, плохо знала французский, иначе семейные отношения французов сразу же встревожили бы ее.

До девятнадцати лет я не слышала ничего обиднее тех слов и более жгучей боли не испытывала по сей день. Впрочем, папу нельзя назвать жестоким. Конечно, он не отличался особой деликатностью, да и сверхчувствительность девочки-подростка, обеспокоенной изменением своей фигуры и внешности, еще не стала у родителей притчей во языцех, как сейчас. Причиной же того ошеломляющего приветствия, скорее всего, было то, что мой вид застиг отца врасплох. Однако такого приема я не ожидала. У меня испортилось настроение, я расстроилась, обозлилась и почувствовала себя беспомощной. Тогда я даже не до конца понимала, насколько потрясена.

По дороге домой в Восточную Францию мы задержались на несколько дней в Париже, чтобы показать Город огней моей подруге из Уэстона, но из-за моей постоянной раздражительности всем хотелось снова тронуться в путь. Я испортила спутникам впечатление от Парижа, ибо была невыносима.

Последующие месяцы я чувствовала себя несчастной и неприкаянной. Мне никого не хотелось видеть, но все мечтали пообщаться с l’Americaine [15]. Мама сразу же поняла, как и почему я растолстела и что творится у меня на душе. Она держалась со мной деликатно, избегая щекотливой темы. К тому же вскоре я дала еще больший повод для беспокойства.

Посмотрев немного на мир, я утратила желание поступать в местный университет. Теперь мне хотелось учить языки в Грандз-эколь [16] (аналог американской Лиги Плюща) в Париже и, кроме того, параллельно изучать литературу в Сорбонне. Намерения мои казались необычными, тем более что были связаны с безумными нагрузками. Затея с Парижем не вдохновила родителей: если бы у меня получилось (во что верилось с трудом, поскольку о столичном конкурсе ходили легенды), мое проживание в трех с половиной часах езды от дома стоило бы им немалых эмоциональных и финансовых затрат. Мне пришлось уговаривать папу и маму, и отчасти благодаря моей настойчивости, а отчасти из-за моих расшатанных нервов родители в конце концов разрешили мне поехать в Париж и сдать труднейший вступительный экзамен. Сдав его, я в конце сентября перебралась в столицу. Папа и мама всегда хотели для меня самого лучшего.

Ко Дню Всех Святых (1 ноября) я поправилась еще на пять фунтов и еще пять фунтов прибавила к Рождеству. При росте пять футов и три дюйма мой вес превышал любые нормы, к тому же на меня ничего не налезало, даже летняя рубаха моей американской мамы. Я заказала две блузы из фланели – такого же фасона, но более просторные, надеясь, что они скроют мою тучность. Я торопила портниху и ненавидела себя. Обидное высказывание, случайно вырвавшееся у папы в Гавре, с каждым днем получало подтверждение. В те беспросветные дни я плакала до тех пор, пока не засыпала, и как огня избегала зеркал. Возможно, с девятнадцатилетними девушками подобное случается, но ни одна из моих французских подружек с таким не сталкивалась.

Потом произошло нечто вроде святочного чуда. Вернее, благодаря стараниям матушки вдруг явился Доктор Чудо. Во время многодневных праздников мама попросила семейного врача доктора Мейера зайти к нам. Сделала она это крайне осторожно, чтобы не огорчить меня еще больше. Доктор Мейер, наблюдавший меня в детстве, был добрейшим человеком на свете. Он заверил меня, что вернуться в прежнюю форму довольно легко, надо лишь освоить несколько «старых французских трюков». И пообещал, что к Пасхе я стану почти такой же, как прежде, а к концу учебного года, в июне, наверняка влезу в свой старый купальник. Предполагалось держать все под секретом, как в сказке. («Не стоит никого утомлять подробностями нашего плана», – сказал доктор.) Лишним килограммам предстояло исчезнуть быстрее, чем они появились. Я ахнула от восторга. Конечно же мне хотелось довериться доктору Мейеру, и, слава богу, тогда я не имела особого выбора.

Указания доктора Чудо

В течение трех следующих недель я обязалась вести дневник, отмечая все, что ем. Такой метод напоминает некоторые американские диеты. Однако мне предстояло записывать, что и сколько я съела, а также когда и где. Задача не сводилась к подсчету калорий, да у меня бы это и не получилось. Замысел состоял в том, чтобы доктор Мейер проанализировал пищевую ценность (я впервые в жизни услышала это слово) потребляемых мной продуктов. Больше от меня ничего не требовалось, и я с превеликой радостью согласилась выполнять указания. Это первое, что вы тоже должны сделать.

Доктор Мейер не требовал, чтобы я предельно точно фиксировала объем еды, посоветовав прикидывать на глазок, а за единицу измерения взять порцию, приблизительно равную яблоку среднего размера. В Америке, где сбалансированному питанию угрожают гораздо большие размеры блюд, к количеству пищи я рекомендую подходить еще аккуратнее. Здесь-то и понадобятся маленькие кухонные весы. (Хлеб, который подчас подают крупными ломтями, проще взвесить, чем сравнивать с яблоком, тем более что яблоки в Штатах тоже, кажется, больше, чем у нас!) Через три недели я приехала домой на выходные. Около полудня Доктор Чудо, элегантный, с проседью в висках, нанес нам еще один визит и остался на обед. Позже, посмотрев мой дневник, он сразу же понял причину моего лишнего веса, ускользнувшую от моего внимания, хотя я беспечно записывала каждую проглоченную крошку. По пути из школы домой (я снимала комнату в Седьмом округе) я проходила не меньше шестнадцати кондитерских. Сама того не замечая, я все чаще питалась сдобой. Поскольку жила я в столице, родители не знали о моих привычках, и, когда я приезжала домой, мама готовила мои любимые пирожные, не подозревая, что даже под ее кровом я втихомолку съедаю больше сладостей, чем полагается.

Мое парижское обжорство сластями отличалось изумительным разнообразием. Утро начиналось с круассана или булочки с шоколадом, или chouquette [17], или tarte au sucre [18]. Обеду предшествовала остановка в «Пуалан» – знаменитой булочной, где я не могла отказаться ни от булочки с изюмом, ни от яблочного пирожного, ни от песочного печенья. Затем я останавливалась в кафе и с кофе уплетала вездесущий jambon beurré (багет с маслом и ветчиной), а также оставшуюся выпечку из «Пуалана». Обед непременно включал, а иногда вообще состоял из эклера, Paris Brest, religieuse [19] или mille-feuille [20] (почему-то за пределами Франции именуемого «Наполеоном») и обязательно дополнялся еще чем-нибудь с кремом. К тому же время от времени я полдничала palmier – крупным слоеным печеньем, обсыпанным сахаром. Во время учебного дня я встречала предостаточно всяких вкусностей и ела их на ходу. Овощи мне почти не попадались, и дневную норму фруктов я получала за счет поедания фруктовых пирогов. Я пристрастилась к столь неразумному рациону, ни о чем не задумываясь и получая неимоверное удовольствие – если, конечно, не принимать во внимание мой внешний вид.